Шолохов. Незаконный

«Если же цифра задания обязательного посева на ст-цу Букановскую слишком резко расходится с настоящим фактическим посевом, то на это можно сказать только одно, что ст. Букановская, по сравнению с другими станицами округа, в экономически-материальном положении стоит самой последней. Семена на посев никем не получались, а прошлогодний урожай, как это Вам известно, дал выжженные, песчаные степи».

И далее: «В настоящее время смертность, на почве голода по станице и хуторам, особенно поражённых прошлогодним недородом, доходит до колоссальных размеров. Ежедневно умирают десятки людей. Съедены все коренья и единственным предметом питания является трава и древесная кора. Вот та причина, благодаря которой задание не сходится с цифрой фактического посева».

Вот в какую ситуацию он угодил! Надо собирать налог – забирая и скот, и часть урожая, – а люди не просто голодают, а мрут.

И вся изначальная победительность интонации скрывала на самом деле одно: он так и не смог собрать соразмерный запросам окружного комиссариата объём налога.

Впечатления тех месяцев легли в основу, пожалуй, самого страшного из числа ранних шолоховских рассказов – «Алёшкино сердце»:

«…жестокий восточный ветер дул с киргизских степей, трепал порыжелые космы хлебов и сушил устремлённые на высохшую степь глаза мужиков и скупые, колючие мужицкие слёзы. Следом шагал голод. Алёшка представлял себе его большущим безглазым человеком: идёт он бездорожно, шарит руками по посёлкам, хуторам, станицам, душит людей и вот-вот чёрствыми пальцами насмерть стиснет Алешкино сердце.

У Алёшки большой, обвислый живот, ноги пухлые… Тронет пальцем голубовато-багровую икру, сначала образуется белая ямка, а потом медленно-медленно над ямкой волдыриками пухнет кожа, и то место, где тронул пальцем, долго наливается землянистой кровью.

Уши Алёшки, нос, скулы, подбородок туго, до отказа, обтянуты кожей, а кожа – как сохлая вишнёвая кора. Глаза упали так глубоко внутрь, что кажутся пустыми впадинами. Алёшке четырнадцать лет. Не видит хлеба Алёшка пятый месяц. Алёшка пухнет с голоду».

Он насмотрелся всего этого на целую жизнь вперёд.

* * *

С 25 июля 1922 года продовольственные работники были переведены в разряд военнослужащих. Продкомиссар Михаил Александрович Шолохов получил военную форму: гимнастёрка, галифе, сапоги. Она ему очень шла. Подтянутый, обаятельный, крепкий. На ношение оружия он теперь тоже имел право. Однако главная опасность его подстерегала вовсе не со стороны кружащих по Дону банд.

Вести работу в те дни и месяцы, когда в одном курене ещё держатся, в трёх других люди от голода доходят, а в иной зайдёшь, а там все умерли, – то ещё испытание.

В письме к своей доброй знакомой Евгении Левицкой от 22 июля 1929 года Шолохов писал: «Я вёл крутую линию, да и время было крутое; шибко я комиссарил, был судим ревтрибуналом за превышение власти…»

Мария Петровна отмахивалась, когда у неё спрашивали – было ли такое: «…выдумщик. Никогда и ничего не превышал. Я же с ним ходила по дворам. И не раз. Зайдём в курень, а там ребятишек, как цыплят, мал мала меньше. Он, не раздумывая, говорил сразу: “Тут брать нечего”…».

На веру мы не можем принять ни слов Шолохова – он вполне мог чуть драматизировать и без того драматические события, – ни оправдательных речей его жены: жёны тоже не всё знают.

Продкомиссару Шаповалову был направлен анонимный донос о самовольных действиях Шолохова. Ему вменялось в вину «преступное отношение к политике налогообложения». В основание доноса лёг ряд случаев, когда Шолохов позволил себе действовать сообразно своим представлениям, а не «политике налогообложения». Судя по всему, в одном дворе он мог «шибко комиссарить», а в другом – самолично решить, что эта семья налогом не облагается. Переругался с собственными подчинёнными из станичной тройки, слушать никого не хотел, в итоге 31 августа 1922 года был отстранён от занимаемой должности и арестован.

Его забрали со съёмной квартиры – мелкий провожатый тыкал штыком в спину. Препроводили в подвал ждать решения ревтрибунала. Пока сидел, мысли к нему могли прийти какие угодно: а вот возьмут и к стенке поставят товарищи – что тогда, Мишка?

Писателю Анатолию Софронову в 1961 году так и сказал: «Два дня ждал смерти… Жить очень хотелось…»

Суд признал семнадцатилетнего комиссара виновным в «превышении власти». Шолохов получил год условно, который, впрочем, то ли не был толком оформлен, то ли составленные бумаги затерялись. Вся эта история обещала неприятности огромные, а обернулась на тот момент стремительным обрушением только-только начавшейся советской карьеры.

Покомиссарил, и хватит.

Галифе и сапоги сдал. Даже не успел к Анастасии Даниловне в Ясеновку в таком виде заявиться. А так хотел: может, передумала бы и пошла замуж за него…

* * *

Что же в итоге? Четыре месяца работы продинспектором, часть этого срока – в составе станичной тройки, которая могла принять любое решение, вплоть до расстрела, месяц – в составе Красной армии: вот трудовая и боевая биография Шолохова.

Немного – но и немало.