Шолохов. Незаконный

…Поселился он в Москве там же, откуда уезжал когда-то – у родственника по отцовской линии Александра Павловича Ермолова – в Долгом переулке на Плющихе, где жил, когда учился в Шелапутинской гимназии.

Михаил сразу дал понять, что при первой же возможности съедет: годы были тяжёлые. Однако встретили его тепло – и с этой семьёй он будет дружить ещё долгие-долгие годы.

На рабфаке спросили: из каких будете, товарищ?

Ответил: продкомиссар – сам в папахе, в шинели, в сапогах. Грешным делом верил: подействует.

Не подействовало.

Принимались по большей части выходцы из рабочих, желательно с производственным или фабричным стажем, а главное – по направлению комсомола. А он не комсомолец и вообще с условным сроком. В судимости своей он, конечно, не признался, но в любом случае ему присоветовали ехать за направлением и уже с ним возвращаться. А то много тут таких желающих – забесплатно учиться и стипендию получать…

Жизнь скользила, как мокрый камень под ногой.

Шолохов отправился на биржу труда – улица Большая Бронная.

Но и надежды на хоть сколько-нибудь пристойную должность оказались тщетны: образования-то нет. В Москве на тот момент насчитывалось более ста тысяч безработных.

В «секции чернорабочих» пристроили его грузчиком на Ярославском вокзале. Потом устроился каменщиком – укладывал мостовые в проулочках, ведущих к храму Христа Спасителя.

В автобиографии скажет: «Жил на скудные средства».

Проще говоря: ничего не жрал целыми днями.

В декабре, поняв, что московскую зиму может и не осилить в своей шинельке, вернулся в Каргинскую.

* * *

Если бы из Шолохова получился отличный продинспектор и пошёл бы он по служебной, по военной линии вверх, – когда б он ещё остановился и задумался: а не рассказать ли о том, что знаю?

Могла б работа его увлечь, затянуть. Хоть и примерялся он к сочинительству, как было сказано, давно. В богучарской школе – раз. В кружилинском театре – два. В Букановской исхитрился меж объездами хуторов написать первый свой фельетон. А тут у него образовалась целая зима с 1922-го на 1923-й.

Читал всё, что попадалось в руки – газеты, книги, старые журналы, а по ночам карябал что-то на клочках бумаги. Написал несколько абзацев и не столько смотрел, сколько прислушивался к листу бумаги: отзывается ли написанное хоть где-то.

Надо было научиться составлять слова со словами.

Ничего у него ещё толком не получилось тогда.

Первых шолоховских набросков не сохранилось, но, думается, он по-прежнему пробовал себя в юмористических жанрах – писал «сценки», «случаи». К большим темам ещё не решался подступаться.

Кажется, он даже не догадывался ещё, что казачья жизнь, казачий быт могут быть истинным предметом литературы. Книги – они же обычно про «другое». Да, была, конечно же, повесть «Казаки» у Льва Толстого, но даже там в центре повествования – барин, аристократ, с городскими своими рефлексиями явившийся в казачий, – правда, не донской, а терский – мир.

Революция не только совершила неслыханный переворот в государственности и сознании миллионов. Благодаря революции на литературную авансцену вышло простонародье – мужики, рабочие, батраки, жители имперских окраин – и вывело в свет неслыханное количество персонажей, совсем недавно не имевших никакого представительства ни в прозе, ни в поэзии.

Оптика перевернулась.

Ранее в народную гущу окунался городской человек, с бо`льшим или меньшим успехом пытаясь осознать – с чем столкнулся он, кто здесь обитает. Теперь же повествователем начал выступать тот, кому ещё вчера слова не давали.

Да, был Горький – с его бродягами, работягами, жителями дна, среди которых он был именно что свой, – просто обретший голос, сумевший заговорить так, чтоб стать услышанным. Именно поэтому Горький по праву занял место отца-основателя советской литературы: вообразить себе в подобном качестве Мережковского, Бунина, Леонида Андреева или Бориса Зайцева невозможно.

Но даже огромный опыт Горького не предполагал того аномального разнообразия типажей, что вот-вот явятся в русскую словесность со всех концов страны. Сибиряки Всеволода Иванова, дальневосточные партизаны Александра Фадеева, архангельское простонародье и «барсуки» Леонида Леонова, будённовцы, одесситы, обитатели еврейских местечек Исаака Бабеля, арзамасские, ушедшие в свой поход мальчишки Аркадия Гайдара, и так далее, и тому подобное. В литературу хлынет народ: корявый, великий, огромный.

Все вышеназванные авторы были молоды или очень молоды.

Все они начали главные свои прозаические вещи почти одновременно.

Совместное вхождение их в литературу – история беспрецедентная.

Аркадий Гайдар начинает повесть «В дни поражений и побед» в 18 лет и закончит в 20. В 23 он уже напишет классическую свою повесть «Школа». Когда Гайдар говорил о себе, что у него обыкновенная биография в необыкновенное время, он мог иметь в виду как беспримерно раннюю военную карьеру, так и карьеру литературную – характерную для ряда его сверстников.