Шолом-Алейхем

Ш олом-Алейхем, Ольга Михайловна и младшенький прибыли в Америку на пароходе 20 октября 1906 года. Собственно, американские импресарио звали его давно, почти год, но он всё не решался: Америка – это как-то уже совсем эмиграция, а он оставался российским подданным и паспорт менять не желал – все его родные, и мёртвые, и живые; его читатели и его персонажи – там, в России, в «черте»; и вообще – «Если что-то мешает мне эмигрировать, то это несчастное положение 6–7 миллионов обездоленных людей. Глядя на них, моё сердце обливается кровью…» [84] В Европе, пусть и Западной, какая-то связь с Россией, с обездоленным народом ещё ощущалась, а в Америке… Америка очень далеко.

И всё же он решился. «Король еврейской сцены» Яков Адлер ставит его новую пьесу «Последняя жертва, или Кровавые дни», другие – из газет и разных обществ – обещают полные залы на выступлениях: надо ехать.

Америка и обманула, и не обманула. Ему действительно устроили триумфальные гастроли, залы на его вечерах были переполнены, его буквально носили на руках: «<…> делегации, без конца делегации и интервью, дельцы, люди бизнеса. Обещают золотые горы» [85] . Из Шолом-Алейхема делали новую звезду. В Европе и, понятно, в России он с таким не сталкивался: там тоже его встречали более чем горячо, но на этих встречах с читателями он всё же ощущал себя писателем, а не эстрадным артистом, комиком. Америка уже вовсю жила по законам шоу-бизнеса, и Шолом-Алейхему мягко, но настойчиво указывали, что читать, а чего не нужно, как себя подавать, что говорить зрителю вначале, а что – при прощании.

То же самое было и с его пьесами на американской сцене. «Последняя жертва» так и не была поставлена («Ни на какие уступки я не пойду, ни в чём не уступлю американскому вкусу в ущерб законам подлинного искусства» [86] ) и нигде не напечатана – а потом вообще потерялась, не найдена до сих пор. Другие две: «Подлец, или Шмуэль Пастернак» – переделанный «Якнехоз» – и «Еврейские дочери, или Стемпеню» – инсценировка одноимённого романа – хоть и собрали полные залы, были встречены газетной критикой даже не холодно – в штыки. Шолом-Алейхем не драматург, писали в газетах, сцена ему противопоказана, в его пьесах мало действия и слаба интрига, ему нечем держать зрителя, пусть пишет свои рассказы. Обиднее всего, что его били его же оружием: «Многие годы назад Шолом-Алейхем учинил суд над Шомером, а теперь надо его судить… Когда-то он играл какую-то роль в еврейской литературе, а теперь он ничтожно мал. Фигуры его пьес незначительны…» [87]

Сложно выдержать такой удар, и Шолом-Алейхем сжёг пьесу «Давид, сын Давида», над которой работал неделями, сжёг пьесу «Новая жизнь» и пьесу «Куда» тоже сжёг. Последнюю он попытался ещё предложить во МХАТ, написал Станиславскому, но ответа не получил, и вот – в огонь. Прожив в Нью-Йорке восемь месяцев, уничтоженный американской прессой, Шолом-Алейхем в июне 1907-го возвращается с семьёй в Европу и оседает в Женеве. Он по-прежнему много пишет и много печатается в газетах Варшавы, Петербурга, Вильно и… Нью-Йорка (что делать – там хорошо платят). Написанный в Америке и для Америки роман «Потоп» – тот самый, о русской революции и революционерах – публикуется в газете «Вархайт» («Правда»). И – назло всем – Шолом-Алейхем продолжает писать пьесы: «Люди», «Клад». Последняя, в которой наконец нашла своё художественное воплощение его детская мечта о кладе, – самая любимая, самая лучшая в его глазах: «От всего сердца верю, что настанет время, когда “Клад” будут разыскивать днём с огнём, с ним будут носиться, им будут наслаждаться, о нём будут говорить очень и очень много! – пишет он зятю, мужу старшей дочери Эрнестины и своему переводчику на древнееврейский, писателю Ицхаку Дову Берковичу (1885–1967) и тут же добавляет: – Но пока с ним дело очень трудное. Что же нам делать и что мы сможем сделать?» [88]

Ни один театр так и не принял «Клад» к постановке, куда б его Шолом-Алейхем ни предлагал (он трижды переделывал пьесу и даже поменял ей название на «Кладоискатели») – тщетно, везде отказ.

Однако 1907-й для Шолом-Алейхема – год не только поражений, но и больших творческих удач; вообще, этот год в его творчестве крепко связан с определением «любимое», «лучшее», но если «лучшая» пьеса никому оказалась не нужна, то два других любимых детища: «Тевье-молочник» и «Мальчик Мотл» действительно станут вершиной его наследия. В 1907 году Шолом-Алейхем добавил к «Тевье-молочнику» шестую новеллу «Шпринца» – самый трагический из всех рассказов этого цикла, – где Тевье рассказывает о смерти дочери. В том же году будет написана повесть «Мальчик Мотл» («Я создаю кость от кости моей и плоть от плоти», «Моим любимым ребёнком является Мотл» [89] ) – трагикомический мир еврейского местечка, а потом и вся Европа глазами никогда не унывающего и всем интересующегося ребёнка. Когда в 1910-м эта книга была переведена на русский и вышла под названием «Дети черты», Шолом-Алейхем получил от Горького письмо:

«Искренне уважаемый собрат!

Книгу вашу получил, прочитал, смеялся и плакал. Чудесная книга! Перевод, мне кажется, сделан умело и с любовью к автору. Хотя местами чувствуется, что на русском языке трудно передать печальный и сердечный юмор оригинала. Я говорю – чувствуется.

Книга мне сильно нравится. Ещё раз скажу – превосходная книга! Вся она искрится такой славной, добротной и мудрой любовью к народу, а это чувство так редко в наши дни.

Искренне желаю Вашей книге успеха, не сомневаюсь в нём.

Крепко жму руку.

М. Горький » [90] .