Шолом-Алейхем

* * *

Со слогом и художественной манерой Шолом-Алейхема русский читатель знаком по переводам, правда, мастерски выполненным – М. Шамбодала, Л. Юдкевича, М. Лещинской, Я. Слонима, Р. Рубиной и других, – но всё-таки переводам. Однако есть у Шолом-Алейхема несколько текстов, в которых он говорит с русским читателем непосредственно на его языке. Их немного: повесть «Роман моей бабушки» (1891), рассказ «Ваня» (1892), «Сказки гетто» (1896–1898), кое-что ещё.

Открывает этот ряд повесть «Мечтатели», опубликованная в 1884 году в петербургском журнале «Еврейское обозрение», – печально-весёлая история об объявившем себя мессией Фишле Харифе и его ученике сапожнике Эле – абсолютно шолом-алейхемская по сюжету и стилю. Он мог и дальше работать на русском («Русский язык мне близок. Я потратил в школе немало времени на его изучение. И потом я достаточно потрудился, чтобы он стал моим родным языком» [48] ) и остаться в русской литературе самим собой, а не, допустим, вторым Чеховым или кем-то ещё, но речь даже не о верности своему народу, его языку и культуре – сколько тогда писателей-евреев переходило на русский, не изменяя своему еврейству ни в выборе темы, ни в чём остальном. Дело, как это ни покажется странным, в любви: «Жаргон – это моя страсть, моя вторая пассия, моя idée fixe. Я никому не продан, никто не может мне указывать, но власть моей любви к жаргону сильнее власти всякого господина и хозяина <…>. Услышу я только, как два еврея, две женщины говорят на жаргоне, – и я уже около них» [49] . Да и вообще – «…скучно без евреев…» [50]

Русскую литературу Шолом-Алейхем любил: знал на память все тургеневские стихотворения в прозе; в собственных стихах сознательно подражал Некрасову; на его письменном столе стояли портреты Гоголя и Менделе Мойхер-Сфорима; перед литературной фигурой Толстого чуть ли, натуральным образом, ни преклонялся («…Вы хотите, чтобы я написал что-нибудь о Толстом. Ах, мой бог! Чтобы я писал о таком Самсоне-богатыре человечества?.. Я всю свою жизнь рвался к этому сияющему, светящему и греющему солнцу, которого звали “Толстой”. Я когда-то дал себе слово: я не умру, пока не буду в Ясной Поляне и не увижу Толстого. Моё желание увидеть Толстого не было пустым любопытством посмотреть пророка нашего времени. Я был пламенным приверженцем его необыкновенно великого художественного таланта» [51] , – ответит он в 1910 году на просьбу журнала «Вегетарианское обозрение» дать какой-нибудь текст о Толстом); Горьким – и писателем, и личностью – увлёкся так, что одно время, в 1903–1905 годах, даже одевался, как Горький: в длинную свободную чёрную косоворотку с мелкими пуговицами до пояса.

Украинскую, к месту добавим, литературу тоже знал и любил. Вевик (Волф) Рабинович (1864–1939), мастер по изготовлению перчаток, в воспоминаниях о старшем брате скажет: «В 1879 году Шолом привёз из Софиевки в Переяслав множество украинских народных песен, а также стихи Тараса Шевченко. Говорю “привёз”, то есть распевал и декламировал. Шолом охотно рассказывал о жизни в Софиевке, о тамошних лесах и полях, о песнях, которые пели крестьяне. Говорил он о великом украинском поэте Тарасе Шевченко. Он пел “Думы мои”, “Як умру, то поховайте”, “Реве та стогне Днипр широкий”» [52] .

Любил. Но вы же понимаете, что такое любовь и что такое любовь-страсть.

* * *