Шолом-Алейхем

* * *

В 1903 году семья Рабинович переезжает на другую квартиру – в дом № 27 по Мариинско-Благовещенской улице (теперь это улица Саксаганского). (В письмах Шолом-Алейхема 1903 года мелькнёт и другой адрес – «М. Благовещенская, 17», – а в письме 1905 года – «Б. Васильковская, 35/1»; насколько эти места связаны с судьбой Шолом-Алейхема, нам неизвестно.) Дом на Саксаганского, 27 сохранился. Сейчас там висит мемориальная доска.

Шолом-Алейхем работает над новым романом «Мошкеле-вор» («а-ля “Стемпеню”, но значительно короче») и продолжает зарабатывать копейку на маклерстве и посредничестве (продаёт леса, имения, заводы), живёт на комиссионные. Это сильно отвлекает от творчества, но что делать?

А пишется – как никогда раньше: «Должен признаться, что чувствую себя, словно я заново родился и полон новых непочатых сил. Могу сказать, что только начинаю писать. До сих пор я дурака валял, шалил. Боюсь, не иссякает ли уже, упаси боже, запас моих лет… Я теперь забеременел столькими мыслями и картинами, что я крепче железа, если не лопаюсь от досады: горе, горе мне, я вынужден метаться в поисках рубля! Сгорела бы биржа. Сгорел бы этот рубль! Сгореть бы всем евреям со стыда, если еврейский писатель не может жить одним своим писательством и вынужден метаться в поисках рубля!»2 – напишет он другу Спектору.

«Сгореть бы всем евреям со стыда!» – и в 1904-м Шолом-Алейхем едет в Петербург хлопотать о разрешении издавать ежедневную газету на еврейском языке. Скажем заранее – безуспешно; но три месяца в Петербурге всё равно проведёт не без пользы: побывает в редакциях газеты «Дер фрайнд» и журнала «Восход», познакомится с местными еврейскими писателями и наконец-то – с Максимом Горьким; а через него – с Леонидом Андреевым, Куприным и другими русскими писателями.

Шолом-Алейхем переписывался с Горьким уже несколько лет. Интерес писателей друг к другу был взаимным. Ещё в 1901-м Горький напечатал в газете «Нижегородский листок» несколько рассказов Шолом-Алейхема в переводе на русский и в том же году готовил к изданию сборник «Русских еврейских беллетристов», куда взял «Горшок», «Флажок», «Рябчик» и другие рассказы Шолом-Алейхема (а сам Шолом-Алейхем переводил для этого сборника тексты Менделе Мойхер-Сфорима). Но тогда Горького – за прокламацию, призывающую к борьбе с самодержавием, – арестовали, и сборник не вышел. На следующий год Горький попытался возродить проект и пригласил Шолом-Алейхема редактировать сборник, но снова что-то помешало, и идея заглохла окончательно.

Но вот 15 ноября – долгожданная личная встреча: «Дорогие дети! Пишу вам всем под свежим впечатлением моего первого визита к кумиру наших дней, властителю дум, Максиму Горькому. Он принял меня по-товарищески. После первых же слов он оглядел меня с головы до ног и пригласил в столовую выпить чаю. И пошёл у нас разговор о делах литературы вообще и в частности о еврейской. Не успел я, право, оглянуться, как прошёл час (с 11 до 12). Он просил приходить к нему запросто. Сам взялся познакомить меня с лучшими представителями прессы, – одним словом, был дружелюбен, совсем не как некоторые другие! Внешность его вовсе не такая, какой мы себе её представляем. Интересный человечище, русский человек в полном смысле слова, с хорошим, открытым, ясным лицом и широким носом. Сам высокий, крепкий (совсем не больной), мягкий, хотя немного угловатый, в блузе, разумеется, и в высоких сапогах (продолжение следует) Папа » [82] .

Горький не оставил воспоминаний о встрече с Шолом-Алейхемом, зато у Куприна есть рассказ «Домик», в котором находим такое: «Вчера была еврейская Пасха, и Яша пригласил нас по этому случаю в еврейскую кухмистерскую, что на углу Невского и Фонтанки, и там угощал нас замечательным обедом… Но не в этих кулинарных прелестях заключался главный смысл обеда, а в том, что Яша познакомил нас с великим еврейским писателем и бесподобным юмористом Шолом-Алейхемом. Этот морщинистый маленький старик с острым и добродушно-лукавым взглядом сквозь роговые очки охотно прочитал нам несколько своих коротеньких рассказов. Он читал на жаргоне, но, обладая самым ничтожным запасом немецкого языка, его легко было понимать, так выразительно выговаривал он каждое слово и так ясны и богаты были его интонации».

Все отзываются о Шолом-Алейхеме как о чрезвычайно моложавом человеке; странно, что тридцатичетырёхлетний Куприн говорит о сорокапятилетнем Шолом-Алейхеме: «старик».

* * *