Шопоголик и брачные узы

— Это так глупо. — Люк мотает головой. — Я нашел кое-что. Я заходил к ней на квартиру — надо было забрать бумаги для фонда. И, сам не знаю почему… может, после того, как посмотрел утром снимки Сьюзи и Эрни… Словом, я принялся искать старые фотографии. Мои детские снимки. Снимки, где мы вместе. Не знаю, что именно я искал. Наверное, хоть что-нибудь.

— Нашел?

Люк указывает на бумаги, лежащие на столе.

— Что это?

— Письма, От моего отца. Письма, которые он писал моей матери, когда они расстались, пятнадцать, двадцать лет тому назад. Умолял ее повидаться со мной. Умолял ее навестить меня. — Голос у Люка глухой и ровный. — Предлагал оплатить гостиницу. Писал, что сам привезет меня. Просил снова и снова… А я ничего не знал об этом. — Он тянется за исписанными листами и дает их мне: — Вот, прочти сама.

Стараясь скрыть потрясение, я просматриваю письма, выхватывая то одну, то другую фразу.

Люк так отчаянно хочет увидеть мать… не может понять твоего отношения…

— Эти письма многое объясняют. Оказывается, ее новый муж ничего не имел против того, чтобы взять меня с собой. Вообще, похоже, был порядочным человеком. Он соглашался с моим отцом, что мне следует приехать к ним. Но ее это не интересовало. — Люк пожимает плечами. — Да и с чего бы вдруг?

…Умный, любящий мальчик… упускать чудесную возможность…

— Люк, это… ужасно, — невпопад бормочу я.

— Самое худшее — что я винил во всем моих родителей.

Я представляю себе Аннабел, ее доброе, мягкое лицо; отца Люка, втайне пишущего эти письма, — и меня охватывает гнев. Элинор недостойна Люка. Она никого из этой семьи недостойна.

Воцаряется тишина, только дождь шумит снаружи. Я сжимаю руку Люка, стараясь вложить в это движение все тепло, всю любовь, на которую я только способна.

— Люк, конечно, твои родители все понимали. И… и я уверена, что на самом деле Элинор хотела тебя увидеть. Может, тогда это просто было ей трудно, или… может, ее слишком долго не было…

— Есть кое-что, о чем я никогда не говорил тебе, — перебивает Люк. — И вообще никому… Когда мне было четырнадцать, я приехал в Нью-Йорк, чтобы увидеть мать. Это была школьная экскурсия. Я зубами и когтями дрался, чтобы меня взяли. Мама с папой, понятное дело, были против, но в конце концов сдались. Мне они сказали, что мать в отъезде, иначе она с радостью бы со мной встретилась. Люк тянется за бутылкой и подливает себе виски.

— Я ничего не мог с собой поделать, так хотел увидеть ее. Думал, а вдруг родители ошиблись и она никуда не уехала. — Глядя в пространство, Люк водит пальцем по кромке стакана. — И… под конец экскурсии у нас выдался свободный день. Все остальные кинулись в Эмпайр-стейт-билдинг, а я улизнул. Адрес у меня был, и я просто пришел и сел у ее дома. Это было не то здание, где она живет сейчас, а другое, дальше по Парк-авеню. Я сидел на ступеньке, и все прохожие пялились на меня, но мне было плевать.

В оцепенении я слежу, как Люк глотает виски. Я не могу раскрыть рта. Я даже дышать не могу.

— А где-то в полдень из подъезда вышла женщина. Темноволосая, в красивом пальто. Я узнал ее по фотографии. Это была моя мать. — Люк замолкает на несколько секунд. — Я… я встал. Она подняла голову и увидела меня. Она смотрела на меня секунд пять, не меньше. А потом отвернулась. Села в такси и уехала, вот и все. — Он на мгновение прикрывает глаза. — Я даже шагнуть к ней не успел.

— И что… И что ты сделал? — осторожно спрашиваю я.

— Пошел куда глаза глядят. Бродил по городу. И убедил себя, что она меня не узнала. Целый день твердил это, как мантру. Что она не знала, как я выгляжу…

— А вдруг так и есть! Откуда ей было…

И умолкаю, когда Люк берет выцветший синий конверт, к которому что-то прикреплено скрепкой.

— ВБ этом письме отец написал ей, что я приеду. — Люк поворачивает фотографию, и у меня екает сердце. — А вот это я.

Четырнадцатилетний Люк. Он в школьной форме, у него дурацкая стрижка, вообще-то его едва можно узнать. Но темные глаза подростка, взирающие на мир с решимостью и надеждой, ничуть не изменились.

Мне нечего сказать. Молча смотрю на осунувшееся лицо Люка, и мне хочется плакать.

— Ты была совершенно права, Бекки. Я приехал в Нью-Йорк, чтобы произвести впечатление на мать. Хотел, чтобы она застыла как вкопанная на улице, обернулась и… смотрела… и гордилась…

— Она и гордится тобой!

— Нет. — Люк выдавливает жалкую улыбку. — Давно надо было просто махнуть рукой.

— Нет! — восклицаю я с запозданием, чувствуя себя совершенно беспомощной. По сравнению с ним я защищена со всех сторон, меня любили и лелеяли. Я росла, твердо зная, что для мамы с папой я — самое лучшее, что есть на свете, что они любят меня и всегда будут любить, что бы я ни натворила. И от этого я всегда чувствовала себя абсолютно защищенной.

— Извини, — произносит наконец Люк, — что-то меня занесло. Забудем. О чем ты хотела поговорить?

— Ни о чем, — быстро отвечаю я. — Не имеет значения. Это может подождать.