Шорох лет

Всё далеко не всегда получается с первого раза. Папу, в отличие от многих моих знакомых, невозможно было вывести этим из себя. Он лишь говорил: «Придёт время». У меня до сих пор мурашки от этих двух слов. Банальная фраза, пробуждающая во мне последние силы и желание идти дальше. Первый раз это было осенью. Я искала последний в году одуванчик. Когда неудача безумно меня расстроила, пришёл отец и произнёс всего два слова… Не понимая, как скоро я смогу увидеть цветы, я села на сухую траву прямо там, где впервые была произнесена эта «осенняя» фраза, и обещала ждать солнце. И правда, на следующий год я нашла последние цветы именно там. Нам с отцом обоим понравился этот опыт. Ему особенно.

Но саму осень он никогда не любил. Говорил, что в этот сезон волки становятся злее и любопытнее. Ему не было страшно ни за себя, ни за нас с мамой и братом. Его никак не бросала одна мысль: «Увидишь волка — не смотри ему в глаза. Они — как кривое зеркало. В них отражается душа. А увидеть свою душу глазами — значит убить её».

Благодаря папе я сейчас могу за себя постоять. Меч всегда при мне. На папе держится многое в моей жизни. С восьми лет он начал водить меня в лес и учить стрелять. Лес был похож на нашу библиотеку. Пройдёт время, и все они будут лежать на земле, как книги на столе. Как прочитанные книги, от которых будет веять жаром лета и запахом бумаги, и маминым венком из сухих, но всё ещё живых одуванчиков…

Мама… От неё всегда вкусно пахло одуванчиками и домашним уютом. Она редко отлучалась из дома надолго, никогда не отходила далеко от семьи. Мама — самая верная и преданная из всей нашей семьи. В ней не было ни капли жесткости, что меня даже удивляло. А её ласковый голос… От одного её слова хотелось зарыться в одеяло рядом с ней и крепко уснуть. Услышав её шёпот, бесконтрольно отвечаешь «Конечно». И жалко было бы ослушаться. Мама не ругала. Она считала это неверным методом воспитания.

За любовь к водяным лилиям мы с Либверием называли её Кувшинкой. Кувшинка на самом деле любила и уважала волков, они были для неё почти священными. В моём детстве она пела нам колыбельные, играя на арфе, чему и меня научила. Именно мама пристрастила меня к струнной музыке.

Выманить брата из комнаты всегда легко удавалось маме. Мне — с большим трудом, папу Либверий не слушал.

Наша мама часто готовила. Вечный запах мяты и мёда на кухне иногда надоедал папе с братом, но они ей этого так и не сказали. А я все прожитые нами выходные простояла с Кувшинкой у плиты, и лишь благодаря её стряпне могу без всяких затруднений приготовить себе обед.

Каждое воскресенье я собирала лаванду и приносила её маме через неделю уже сухой, собирая новый букет, и так раз за разом… Она ничего не говорила, лишь мягко улыбалась и ставила её в узкую, но высокую стеклянную вазу (тоже подаренную мной). Я любила её улыбку…

Сколько себя помню, каждое бабье лето мы ходили в лес собирать букет осенних листьев. Он потом стоял у нас сухим, но вечным до следующей осени.

На все мои выходки и фокусы Кувшинка говорила: «Характер закладывается в душе независимо от меры жестокости людей вокруг, к каждому надо уметь привыкнуть. Твой сложный. Его тяжело принять, но забыть уже невозможно. У всех свои волки в голове, и не стоит изменять себя ради других.» Этим мама научила меня не сравнивать, а искать в каждом свои особенности — «волков».

Сама она так и делала — любила критиковать, и ей было всё равно, что по этому поводу думаем мы. Поэтому ей нельзя было открывать никаких своих секретных решений. И вот, к нашему семейному сожалению, она так и продолжала думать, что правда победила и в мире не осталось тайн.

А вот тем, от кого я узнала истинное значение слова «секрет», стал мой брат, Либверий. Он был старше меня на шесть лет, но такая разница в возрасте не мешала нам быть неразлучными, как осени с сухой, жухлой, выгоревшей травой и листьями, шуршащими под ногами.

Либверий редко говорил с родителями, совсем никогда не упоминал о своих планах на будущее. Но со мной — со своей сестрой — он говорил обо всём, что его волновало. Просто он знал, что из всех, кто был ему хорошо знаком, только я смогу вытащить его из одиночества и показать наш мирок, где люди нормальные — не раздувают глупости так, что счастья не видно…

Моего брата мало волновала учёба, однако школу он окончил хорошо. Потом — один курс института и сдался. Ему не надо. Нанялся неофициально лектором в институт, где учился, удивляюсь только, как! Хотя чувство юмора и стиля у него было отменное (чем я очень гордилась), преподавать, когда бросил учёбу, было странно даже для нашей семьи.

Либверий играл на гитаре и учил меня. Долго дома мы никогда не сидели, — восседать дома на высокой табуретке с гитарой в руках, честно сказать, скука смертная — и мы ходили в лес, где либо представляли себя жестокими воинами страшных далёких земель, либо просто обсуждали свою непричастность к этому миру.