Шоссе Линкольна

Слева от Эммета была небольшая постройка – видимо, мастерская: рядом на козлах лежала перевернутая плоскодонка с пробоиной на носу.

Справа стоял дом с видом на лужайку, озеро и пирс. Вдоль фронтона тянулась просторная веранда, на которой стояли кресла-качалки и ступени которой спускались к траве. Эммет знал, что эта веранда и есть главный вход, но дорожка за «кадиллаком», выложенная по краям побеленными камнями, вела к другой – открытой – двери.

Поднявшись к этой двери, Эммет открыл ее и крикнул:

– Вулли? Дачес?

Не услышав ответа, он вошел, и дверь за ним захлопнулась. Он оказался в прихожей, где висели плащи и рядами стояли удочки, походные ботинки и ролики. Все было на своих местах, кроме садовых стульев, составленных посредине. Над шкафом с ружьями висела большая доска с написанным от руки списком дел.

«Перед отъездом»:

1. Вынуть ударники из ружей.

2. Убрать каноэ.

3. Забрать продукты из холодильника.

4. Занести кресла-качалки.

5. Выбросить мусор.

6. Заправить кровати.

7. Перекрыть дымоходы.

8. Закрыть окна.

9. Запереть двери.

10. Уехать домой.

Из прихожей Эммет вышел в коридор – там он остановился, прислушался и снова позвал Вулли и Дачеса. Ответа не было, и он пошел дальше, заглядывая по пути в комнаты. В первые две, казалось, давно никто не входил, а на бильярдном столе в третьей лежал кий и несколько шаров, словно партию не доиграли. В конце коридора была гостиная с высоким потолком и разнообразными диванами и креслами; лестница со сквозными ступенями вела на второй этаж.

Эммет одобрительно покачал головой. Мало он видел комнат изысканнее этой. Большая часть мебели была выполнена из вишни и дуба в духе Уильяма Морриса – все продумано до мельчайших деталей и идеально подогнано друг к другу. В центре комнаты висел огромный светильник; плафоны на нем, как и на лампах, были из слюды, так что с наступлением сумерек комнату заливало мягким, приглушенным светом. Камин, потолок, диваны, лестница – все было больше обычного, но оставалось соразмерным человеку, пропорции не нарушались, и комната казалась одновременно просторной и уютной.

Легко было понять, почему этот дом занимал особенное место в воображении Вулли. Если бы Эммету посчастливилось в нем вырасти, он бы тоже к нему относился по-особенному.

В открытые двери было видно столовую с длинным дубовым столом, а дальше по коридору – двери в другие комнаты, включая кухню в конце коридора. Но будь Вулли и Дачес в какой-то из них, они бы услышали его голос. Поэтому Эммет пошел вверх по лестнице.

Она вела в коридор, расходящийся в обе стороны.

Сначала он проверил спальни по правую руку. Они отличались размерами и мебелью: в одних стояли двуспальные кровати, в других односпальные, еще в одной их было две – но обстановка во всех была простая. В таком доме не полагается оставаться в своей спальне, догадался Эммет. Полагается спуститься на завтрак в столовую – к семье, собравшейся за длинным дубовым столом, – а затем весь день провести на природе. Ничто не говорило о том, что прошлой ночью в этих комнатах кто-то спал, так что Эммет развернулся и направился в другой конец коридора.

По пути он мельком взглянул на фотографии на стене, не собираясь возле них задерживаться. Но невольно замедлил шаг, а потом и вовсе остановился, чтобы рассмотреть их внимательнее.

Фотографии различались по размеру, но на всех были люди. Были там групповые портреты и одиночные, фотографии детей и взрослых, одни в движении, другие – статичные. Взятые по отдельности, они не представляли особого интереса. Ничего необычного в них не было – ни в одежде, ни в лицах. Но целая стена, увешанная фотографиями в одинаковых черных рамках, пробуждала чувство зависти. Не из-за обилия солнечного света и беззаботных улыбок. Перед Эмметом был род.

Отец Эммета вырос в месте, похожем на это. И, как он написал в своем последнем письме, в семье его из поколения в поколение передавали не только акции и облигации, но и дома и картины, лодки и мебель. А когда отец Эммета начинал рассказывать про детство, казалось, что кузенам, дядюшкам и тетушкам, собиравшимся за праздничным столом, не будет конца. Но по какой-то причине, о которой никто никогда не рассказывал, отец, переезжая в Небраску, оставил все это в прошлом. Ни следа не осталось.

Или почти не осталось.

На чердаке лежали дорожные сундуки с наклейками из зарубежных отелей, плетеные чемоданчики пикника, где у каждого прибора было свое место, в буфете без дела пылился фарфор – осколки жизни, от которой отец Эммета отказался в погоне за своей эмерсонианской мечтой. Эммет покачал головой, не зная, восхищаться отцовским поступком или негодовать.

Наверное, и то, и другое, как часто бывает, когда дело касается сердечной смуты.