Шотландия

Джентльмен, кого я могу назвать вдохновителем и вершителем гонений в Глене, владелец большей половины прихода, призвал меня накануне раскола и спросил, по-видимому, под влиянием событий, нет ли какой альтернативы, а иначе я должен буду «уйти». Ничто, сказал он, и никогда столь не печалило его, как мысль, что ситуация может сложиться именно так. Со всех сторон его поздравляли, что, под моим покровительством, его приход — образцовый, как с точки зрения воспитания, так и в Прочих отношениях, и землевладелец надеялся, что и сам он, к его дети будут долго пребывать под благословением моего пастырства. Он с удовольствием говорил и об этом, и еще о мрогом прочем, что я не стану повторять. Но, обнаружив, что в главной цели своего визита он потерпел неудачу, позабыл о них; и начиная с того дня он, когда мы лишились дома, изо всех сил старался, чтобы мы оставались в таком состоянии, а также чтобы и нас заодно выкорчевали из округа как досадную помеху. Однако, если верить его собственным словам, он не мог «найти против нас никаких случаев, за исключением касающихся закона Божьего»…

Я перехожу к периоду раскола, когда мне выпала честь нести скромную ношу члена Ассамблеи [Высшего церковного суда Шотландии]. Я был настолько уверен в неминуемости этого события, что… перед тем как покинуть дом, продал все имущество и инструменты с церковного участка; и теперь, избавленные от этих вещей, после моего возвращения мы сразу же принялись упаковывать мебель и готовиться к скорейшему переезду. Свою тяжелую работу мы закончили к вечеру воскресенья. На день отдохновения церковь была свободна от проповеди, поскольку я обращался к пастве на лужайке перед домом. Утром в понедельник мы, в конце концов, распрощались с милым уголком и отправились во временное пристанище, милостиво предоставленное нам в соседнем приходе, когда неожиданно (для такого часа) появилась депутация землевладельцев. Они обнаружили меня в опустошенной комнате, в раздумьях обо всем случившемся посреди наводящей уныние мерзости запустения выселенного дома. Без единого слова утешения или сочувствия они направились к своей цели, твердо и неуклонно. И заявили о том, что либо я вообще не проповедую назавтра, либо убираюсь куда-нибудь прочь с глаз долой, чтобы не тревожить чувства священника, который должен служить в церкви и объявить ее свободной. Судя по этой непритязательной просьбе, они мало заботились о моих чувствах, но определенно выказывали изрядное внимание по отношению к душевному состоянию чужака. Он официально ввел меня в должность, представил прихожанам и все время придерживался наших принципов, хотя ему и пришлось несомненно страдать из-за них, торжественно поклявшись на Ассамблее 1842 года, и на «Конвокации» в том же году; и теперь, изменив себе, именно он оказался тем человеком, которому его враги с удовольствием оказали сомнительную честь нанести «удар милосердия» старому другу!

В те тяжелые времена мы стали свидетелями многих торжественных и трогательных сцен. Я не уверен, однако, но субботнее собрание на лужайке было в моей жизни самым мучительным переживанием. Не только из-за тяжелых обстоятельств, неразрывно связанных с такой встречей и придающих ей глубокий и болезненный интерес, но и потому, что особо позаботились создать у людей впечатление, что если я осмелюсь проповедовать, то будут предприняты меры и наготове констебли, если меня понадобится удалить силой… Не обращая никакого внимания на угрозы, я считал своим долгом занять свое место; и там, соответственно, в присутствии гонителей, которые продолжали ходить вокруг нас, возвысив голос, что меня было хорошо слышно, и бросая многозначительные взгляды, я провел открытое богослужение с таким эмоциональным подъемом, какого никогда не испытывал; в то время как моя бедная паства, предчувствуя, что в любой миг может случиться недоброе, садилась все теснее и теснее друг к другу, сбиваясь вместе, подобно обеспокоенной стае, когда над нею парит ястреб…

Я не стану останавливаться на «съезде из дома». Наступил понедельник, со всей мрачной атмосферой, сопровождавшей «переезд», подобный нашему. Тем утром привезли почти двадцать тележек — стольких и не надо было, наверное, но не в меньшей степени это было знаком сочувствия и уважения их владельцев. В молчании и в подавленных чувствах, подобно людям, отдающим скорбный и трогательный долг, каждый взял выделенную ему долю disjecta membra нашего жилища, и провожающие выстроились в ряд. Шесть наших детей, самому старшему из которых было всего восемь… заняли места позади; и теперь все было готово, мы погасили огонь в нашем очаге, бросили последний взгляд на опустевшее жилище… повернули ключ в двери нашего некогда счастливого, но теперь покинутого дома; и длинная процессия печально и медленно двинулась в путь. Сразу же, словно бы по знаку герольда, позади нас раздался прощальный выстрел, словно бы неким очень грозным интердиктом, который, к счастью для меня, не прогремел, как я уже сказал, до воскресенья…