Шпага д'Артаньяна, или Год спустя

«До прошлого года я полагал, что, подобно моим друзьям, умру бездетным, утешая себя лишь тем, что у меня есть друг – проживающий в настоящее время в Испанском королевстве дон Рене д’Аламеда, которому я и завещаю своё имущество. Однако, посетив, как было сказано выше, в прошлом году своё родовое имение, я узнал, что у меня есть взрослый уже сын, родившийся в 1645 году. Его мать, достойная вдова, принадлежащая к старинному дворянскому роду, посвятила ему свою жизнь и умерла четыре года назад. Две недели мы были с ним неразлучны и, смею полагать, он и в самом деле привязался ко мне, как к отцу, хотя у меня так и недостало смелости открыться ему. Я не забрал его с собой, ибо он дал матери обет не покидать дома в течение пяти лет со дня её смерти. Тем не менее настоящим признаю Пьера де Монтескью своим родным сыном и оставляю ему всё моё вышепоименованное недвижимое и движимое имущество, чтобы хоть в малой степени возместить годы разлуки с человеком, не ведавшим, что имеет счастье пребывать отцом столь отважного дворянина.

Но, поручая шевалье де Монтескью, которому с момента оглашения настоящего завещания надлежит именоваться графом д’Артаньяном, хлопоты о моей собственности, приносящей триста пятьдесят тысяч ливров годового дохода, я поручаю самого наследника заботе его светлости герцога д’Аламеда – моего душеприказчика и единственного друга. Завещаю ему отцовскую любовь и беспокойство за будущее моего сына, равно как и сыну моему – почтительность к достойнейшему дворянину, которого мне всегда было милее называть просто Арамисом и другом которого я до последнего дыхания пребываю.

Писано в Версале 17 ноября 1667 года».

Арамис пробежал глазами размашистую подпись капитана мушкетёров и в изнеможении откинулся в кресле. Впервые за всю свою долгую жизнь он был на самом деле потрясён. Д’Артаньян и в этом оказался прав…

XXII. Пьер де Монтескью

Молодому человеку хотелось бури. Вокруг же, доколе хватало глаз, природа была бесцветна и невозмутима. Тусклое осеннее солнце простирало к нему свои безжизненные лучи, отрешённо лаская смуглые щёки. Птичья стая, выпорхнувшая из-за холмов, не приветствовала его, по обыкновению, бурливыми криками, а безмолвно унеслась в бледно-голубые дали. И даже водопад, низвергаясь со скалистых круч, не радовал сегодня оглушительным хаосом огненных брызг, будто сам речной бог сдерживал прохладные потоки.

Жадно вглядываясь в горные просторы, тщетно искал он чего-то нового в дивном полуденном пейзаже, до зубовного скрежета знакомого ему с малых лет. Душистый, тёплый гасконский воздух, в котором привык он купаться, следуя за ветром, казался ему сегодня терпким на вкус. Ему грезились жаркие схватки и неистовые погони, пушечная пальба и лязг металла: всё то, что таил в себе необъятный, дурманящий, головокружительный мир. Всё то, что тогда принято было называть настоящей жизнью. Всё то, что скрывали от него сторожевые горы.

Горы именовались Пиренеями. Юношу звали Пьером де Монтескью.