Шпага д'Артаньяна, или Год спустя

– Если так, то всё в порядке, – подытожил францисканец. – Сын мой, приступайте к своим обязанностям и для начала распорядитесь, пожалуйста, о хорошем завтраке…

LI. Два мушкетёра

Морозным январским вечером в гостиной уже знакомого нам парижского дома графа д’Артаньяна, залитой уютным светом пылающего камина, в мягких креслах с золочёными ножками сидели два человека, облачённые в мушкетёрские плащи. Перед ними горящие головни с мягким треском падали на каминную решётку, вздымая яркие сполохи.

– Значит, ты отбываешь завтра, Пьер? – спросил герцог д’Аламеда, длинными пальцами выстукивая на ручке кресла старинный гвардейский марш.

– На рассвете, отец, – подтвердил д’Артаньян, – я обещал Кристине приехать за ней.

– Коли так – поезжай, – кивнул Арамис, – но возвращайся поскорее: его величеству постоянно тебя не хватает.

– Поскачу так быстро, как только смогу, – обещал гасконец. – Хотя думаю, пока возле короля господин Кольбер, волноваться не о чем.

– Да уж, любо-дорого смотреть, как милейший суперинтендант трясётся над ним, будто над младенцем. Полная идиллия, как в рождественской сказке, – протянул Арамис. – А всё-таки королю нужен именно ты, сын мой, помни об этом.

Д’Артаньян не ответил, исподволь озирая любящим оком чеканный профиль генерала иезуитов, погрузившего взгляд в пляшущие языки пламени. Не дождавшись реакции, тот продолжал:

– А что наш дорогой господин де Маликорн, Пьер? С ним ты простился?

– Как же иначе, ведь барон был моим секундантом.

Арамис бросил на юношу молниеносный взгляд:

– Не жалеешь?..

– Ничуть, – пожал плечами д’Артаньян, – маркиз был негодяем.

– И фаворитом герцога Орлеанского, – напомнил Арамис. – Конечно, король отлучил брата от двора, но всё же будь осторожен, сын мой.

– Жаль, что нельзя убить и его вслед за д’Эффиатом, – заметил молодой человек.

– Да, жаль, – согласился герцог, улыбнувшись, – но ты утешься, Пьер, тем, что он теперь – самый несчастный человек в мире… Он остался один. А барон хорош!..

– Кстати, – вспомнил д’Артаньян, – ему была обещана должность лейтенанта телохранителей.

– Ох, и выгодно же в наши дни быть отцом королевского крестника, – рассмеялся Арамис. – Как тут не вспомнить романтичную госпожу де Лонгвиль? Семимильными шагами несётся де Маликорн!

– Он того стоит.

– Да уж, верю… – протянул герцог, пристально глядя на собеседника.

Д’Артаньян спокойно выдержал взгляд Арамиса.

– Что-то тревожит тебя, сын мой, – задумчиво констатировал генерал ордена, – клянусь честью, ты огорчаешь меня, не решаясь задать вопрос…

– Вы правы, отец, – вырвалось у д’Артаньяна, – но поверьте, меньше всего на свете я желаю, чтобы сомнения мои были вдруг ложно истолкованы вами.

– Тебе известно, что этого не случится.

– Вероятно, да. И всё же… поймите, что я лишь хочу постичь ваш замысел до конца – так, чтобы раз навсегда покончить с призраками прошлого.

– Ну, если ты действительно этого желаешь… – пожал плечами Арамис. – Лично мне такие призраки вовсе не мешают, наоборот – случается, помогают добрым советом.

– Может, это происходит оттого, что с каждым из них вы достаточно коротко знакомы, вы – рыцарь и князь церкви. А мне – что делать мне, тому, кто никогда не знал титанов прошлого; тому, для кого лишь пустыми звуками, бездушным эхом былого остаются имена Ришелье, Мазарини, Кромвеля… Фуке…

– А! – вырвалось у Арамиса.

– Да, отец, – горячо продолжал капитан мушкетёров, – с того дня, как в Версале воцарился истинный король Франции, меня по-настоящему беспокоит лишь один вопрос…

– Как я намерен обойтись с Фуке? – бесцветно уточнил Арамис.

– Вы угадали.

– Чего я желаю, какую судьбу уготовил я, бывший ваннский епископ, мессиру Фуке – моему благодетелю, моему благородному покровителю, почти другу?

– Именно так, – побледнел д’Артаньян.

– Коль скоро мы заговорили об этом, сын мой, я не стану утаивать от тебя, что именно в силу моей былой преданности господину Фуке, а также остаткам дружбы, которую я питал к знаменитому суперинтенданту, ему суждено окончить свои дни в крепости. Я со своей стороны сделаю всё, чтобы он никогда не вышел на волю.

– Не будет ли нескромностью узнать причину этого? – с неуловимым облегчением выдохнул гасконец.

– Ну, это, по-моему, так очевидно, – горько усмехнулся Арамис. – Подарить сейчас свободу пиньерольскому узнику, пусть даже из самых лучших человечных побуждений, означало бы, на мой взгляд, грубо перечеркнуть его самоотверженность, презреть его подвиг. Чего, скажи мне, будет стоить великая жертва великого человека, если кару за неё он не пронесёт через всю свою жизнь? В конце концов, знал же он, не мог не знать, на что идёт, отказываясь поддержать меня тогда в замке Во. Политик его ума и закалки не мог не предвидеть последствий своего поступка. Фуке и предвидел, а значит – сам пожелал стать последним мучеником уходящей эпохи. Он им стал; он им и останется, сын мой, – я так хочу.