Шпага для библиотекаря

Хотя… может, в определённом смысле так оно и есть? Или это всё наша извечная российская манера – сочувствовать врагу, поверженному в честной схватке?

Поляк после моей реплики оживился и совсем было собрался развить тему, когда деревья раздвинулись и мы выехали на берег крошечного, метров тридцати в поперечнике, лесного озерка с заболоченными берегами, густо заросшими камышом и осокой.

XIV

– Есть, вашбродие! Сыскал! Тута она!

Казак, стоящий в воде по плечи, замахал руками, и ещё двое скинув одежду и оставшись в одних подштанниках, полезли в воду – прозрачную и тёплую, как парное молоко. Первый казак зашёл поглубже и, погрузившись с головой, привязывал к передку телеги брошенный с берега аркан. Привязал, вынырнул, отфыркиваясь, как тюлень. Его товарищи повторили эту операцию ещё с двумя арканами – каждый вторым концом был закреплён на луке седла низкорослой степной лошадки.

– Можно!

Башкиры потянули поводья, арканы натянулись, задрожали, завибрировали разбрасывая веера брызг.

– Пошла, ребяты! Навались!

Казачки, ухнув, налегли на невидимый ещё, воз. Вода у берега заклубилась илом, и телега, медленно поползла наружу, наружу. Потоки мутной воды и тины стекали с неё, позади тянулась борода наросших водорослей и тины.

Я смотрел, не дыша. Почти что один-в-один повторялась картинка из далёкого 2022-го года, когда ту же самую телегу вытягивали на берег. Правда, место лошадей занял тогда круто тюнингованный УАЗ, а в воде плескались не казачки, а ребята из поискового отряда моего друга Толика…

…или – не ту же самую? Ведь если подумать: раз мы вытащили телегу из воды сейчас – откуда ей будет взяться в том же самом озере в двадцать первом веке? Неоткуда – разве что, мы с Ростовцевым прямо сейчас передумаем и загоним её обратно.

От осознания творящихся на моих глазах, временных парадоксов, голова шла кругом.

Телегу вытащили из воды и поставили на сухом месте. Казачки ждали разрешения расшпиливать груз – Ростовцев же команды не подавал, выжидающе смотря на меня. Я подошёл поближе и провёл рукой по мокрой рогоже. Всё правильно – три тюка и два деревянных ящика. Но в тот раз прикрывающая телегу рогожа, пропитавшись за двести с лишним лет насквозь илом, затвердела, превратившись в корку, которую можно было отламывать большими кусками. Теперь же её пришлось вспарывать ножом, как и стягивающие поклажу лыковые верёвки.

А это что? Да, так и есть: поверх одного из тюков лежит облепленный водорослями и тиной французский кавалерийский карабин. Я взял его, повертел в руках – вполне исправный, только вытряхнуть воду из ствола да очистить от ила – и хоть сейчас стрелять. И даже замок тот самый, с клеймом Льежской оружейной мануфактуры и цифрами «1808».

Вот уж действительно, дежа вю!

Я ни на секунду не сомневался, что увижу, когда взрежу покрывающий тюк полиэтилен и ткань-мелиоративку. И не ошибся, конечно – вот они, три тома с «Войной и миром» из того самого четырнадцатитомного собрания сочинений, что я рассматривал в библиотеке. Четвёртый – у меня в седельном чемодане, а остальные, надо полагать, сгорели вместе с прочими сокровищами мысли во французском фуражирском обозе.

Гжегош наблюдал за происходящим с кислым выражением физиономии.

– Знаешь, когда я тебя раскусил? – спросил он неожиданно. – В предновогодний вечер, ещё в двадцатом веке, когда ты спел «Двоюродную речь».

Я удивлённо покосился на поляка.

– Да, это я, пожалуй, прокололся, песенка совсем из других времён. Но неужели она была известна и в Польше?

Он пожал плечами.

– Понятия не имею. Я-то слышал её на каком-то фестивале реконструкторов – ваши пели, кажется, из Московского драгунского полка. А в СССР, да ещё и в конце семидесятых, такую песню вообще не могли сочинить. Разве что, какой-нибудь диссидент. Длячьего тебе вообще пришло в голову её петь?

Я пожал плечами.

– Ну… не знаю. Может, тебе хотел сделать приятное?

Гжегош промолчал. Взял одну из книг – это оказалась какая-то монография по истории войны 1812-1813-х годов, рассеянно пролистал и бросил на распотрошённый тюк.

– А вообще, если хочешь знать – всё это вьелке кламстфо… одно сплошное враньё. Я брадзо думал, и теперь уверен – те, кто забросили сюда нас с тобой сюда, играют в какие-то свои игры, и на нашу историю в любом её варианте им наплевать…

Гжегош опять разволновался и то мешал русскую речь с польской, то переходил на почти безупречный московский говор.

– …то есть, не наплевать, конечно, они именно нашей историей и занимаются – но только с какими-то своими, нечеловеческими целями.

Нечеловеческими? – я внимательно посмотрел на собеседника. – Вот, даже, как!

– Так есть! – казалось, тема уже дано не давала моему собеседнику покоя – и вот, наконец, он получил возможность выплеснуть её наружу. Пусть и в разговоре с недавним врагом. – Чужие они, на певно… точно! Длячьего – не могу повьежджачь… не могу сказать, но брадзо уверен. Не люди это, а мы для них, лабораторные мыши…