Шпага и митра

– Для вас нет третьего пути, если только это не будет Монфокон (виселица под Парижем. – Прим. пер.) и палач. Ну же, будьте благоразумны; возьмите это назначение и отправляйтесь в Лотарингию укреплять своё здоровье. Помните, виконт: кардинал не забыл о смерти своего племянника, и вам придётся туго, едва я шепну ему на ухо ваше имя.

– Вы не сможете подтвердить свой навет! – воскликнул я.

– Хо-хо! Навет, вот как? – передразнил он.

– Да, навет, – повторил я, думая, что нашёл лазейку.

Но мои надежды были быстро разбиты.

– Пф! – фыркнул он. – Но у меня есть доказательства, мальчишка; письменные доказательства. У меня есть письмо, которое Босир написал жене утром в день своей смерти, где сообщал, что отправляется в Сен-Жермен на встречу с Блевилем.

– А почему, – с подозрением спросил я, – если дело обстоит именно так, почему это письмо не было показано монсеньёру де Ришелье вдовой?

– Потому что в нём содержится просьба, чтобы, если он падёт, не делалось никаких разоблачений. Вдова была вынуждена соблюсти его последнюю волю. Но она умерла на прошлой неделе, как вам, может быть, известно. Она была моей сестрой, как вы, вероятно, также знаете, и после её смерти я нашёл это письмо среди прочих важных бумаг… Что вы теперь скажете? Вы примете назначение?

– Это была честная дуэль, – угрюмо пробормотал я.

Он засмеялся.

– Вы можете объяснить это его высокопреосвященству, – насмешливо отозвался он, – если думаете, что данное обстоятельство будет иметь для него значение.

Я прекрасно знал, что нет; ибо в придачу к королевским эдиктам, которые запрещали дуэли (и в силу чего мы отправились в Сен-Жермен драться без секундантов, доверившись чести друг друга, так чтобы не могло быть никаких свидетелей и чтобы выживший не мог преследоваться по закону), Босир был племянником кардинала.

Кастельрок снова повторил этот докучливый вопрос:

– Вы примете назначение?

На мгновение я дрогнул, и если бы не воспоминание о мадемуазель де Ла-Одрай, которая в этот самый миг, как я знал, ждёт не дождётся меня на Рю дю Бак, полагаю, мне следовало в конце концов уступить. Как бы то ни было, я не мог тогда покинуть Париж. Только накануне вечером я пригубил чашу счастья, когда она пообещала стать виконтессой де Блевиль, и я бы отчаянно сопротивлялся, прежде чем эту чашу отняли бы от моих уст.

– Не соизволите ли вы сказать, почему требуете моего отсутствия? – спросил я в итоге.

– Потому что ваше присутствие меня раздражает, – ответил он грубо.

– Это не объяснение, месье. Я должен уяснить причину.

– И, клянусь небесами, вы уясните её! – гневно отпарировал он. – Слушайте, сударь. В Париже есть некая дама, которую я люблю и с которой желаю сочетаться браком, но я не могу этого сделать, пока вы здесь.

Абсурдность его объяснения была такова, что я не мог удержаться от смеха.

– Я не понимаю, как моё присутствие может повлиять на ваши affaires de cœur (сердечные дела – франц.).

– Ещё больше не понимаю я сам! Mort de ma vie (прах меня побери – франц.), не понимаю! – ответил он яростно. – Но женщины ведь странные создания, и у этой достаточно плохой вкус, чтобы предпочесть вас мне.

– И вы думаете, – ответил я насмешливо, не потому что поверил в его нелепые выдумки, а потому что хотел вышутить его лицемерие, – если бы я отсутствовал, если бы это влюблённое девичье сердце больше не воспламенялось при виде моей красоты, она обратила бы внимание на вас?

– Вы сами это сказали, – горько вскричал он. – Ибо вы молоды и богаты, и она вышла бы за вас единственно из-за ваших денег, тогда как я не так молод и не слишком состоятелен.

Я взглянул на богатство его одежды и комнаты, где мы стояли, и улыбнулся.

– Но, месье де Кастельрок, – воскликнул я, – как я могу быть тут повинен? Я не стремлюсь жениться на этой девице.

Он посмотрел на меня с искренним изумлением.

– Вы не стремитесь жениться на мадемуазель де Ла-Одрай?

– На ком? – взревел я, подавшись вперёд.

– На мадемуазель де Ла-Одрай.

Мгновение я таращился на него, затем, побуждаемый гневом и презрением, взорвался долгим громким хохотом.

– Это вас забавляет? – холодно спросил он.

– Par Dieu! (Ради Бога! – франц.) По правде, да! Представить себе самонадеянность человека ваших лет и репутации, домогающегося руки такой женщины, как мадемуазель де Ла-Одрай! Mon Dieu (Боже мой – франц.), это уморительно!

И, упёршись руками в бока, я дал неудержимый выход своему веселью, забыв на мгновение о кардинале и темнице, зияющей у моих ног.

Но Кастельрок враз отрезвил меня, взяв проклятый пергамент.

– Когда вы отсмеётесь, юный глупец, то, возможно, передумаете насчёт целесообразности принятия этого документа, – прорычал он, весь белый от ярости.

– Дьявол побери вас и ваш документ, – ответил я, взяв свою шляпу. – Делайте, что хотите. Я остаюсь в Париже.

– Я дам вам двадцать четыре часа на размышление, – объявил он.

– Моё намерение не изменится и через двадцать четыре года.

– Тогда, mon Dieu, я отправлюсь тотчас.

Он коснулся колокольчика, который стоял на столе.