Шпана на вес золота

– Ах, ну раз так, – Сергеевна отобрала у него фляжку и отхлебнула снова, потом завинтила крышечку и спрятала в недра своего туалета.

– Э!

– А теперь работать, – скомандовала она.

«Не, ну не зараза, а!» – возмутился Сергей и снова, перевязавшись остатками майки, взялся за лопату.

И снова потянулись долгие минуты и часы нудного труда. Постепенно надвигались на окрестности сумерки, становилось свежо.

Вдруг Катя, смешно и неловко остановив на полпути лопату, отбросила ее и прерывисто, чуть слышно из-за майки, прошептала:

– Сергей Палыч. Родненький. Есть!

– А ну дай, – щелкнул он пальцами. Катя, уловив смысл, выхватила фляжку, протянула ему. Освежившись, Акимов принялся руками разгребать зловонную землю. Вот обнажилась удивительно белая, лишь местами тронутая гнилью берцовая кость, затем показалась тазовая, что-то еще полезло под пальцы.

– За понятыми, – скомандовал Сергей, – живо!

Сергеевна, глотнув на радостях из фляги, помчалась туда, где слышны были людские голоса. Полчаса не прошло, как она, благоухающая коньяком, помоями и сияющая от восторга, фиксировала акт нахождения костных останков, принадлежащих неизвестному. Понятые, деликатно зажимая носы, терпеливо ожидали, когда им предложат расписаться.

Акимов, грязный, голый по пояс, воняющий фекалиями и спиртным, изо всех сил отводил глаза от бледной, прямой, как палка, Веры Вячеславовны. Да, из всего многочисленного населения Сергеевна умудрилась притащить именно ее, как раз в тот момент, когда та в очередной раз вышла отдышаться и посмотреть, не идет ли долгожданный гость.

«Из всех мразотных мразей… убить гадюку! Ну западло же распоследнее, гнида мелкая, зараза…»

Когда с бренными останками было покончено, понятые разошлись, Акимов, потеряв человеческий облик, отшипел и отплевался, когда сконфуженная и искренне кающаяся Сергеевна, совершенно по-человечески расплакавшись, сбежала отмываться.

В общем, когда на самом деле этот долгий и трудный рабочий день подошел к концу, Остапчук, то и дело всхрапывая, поливал товарища ледяной водой из ведерка, а заодно рассказывал про свои походы за результатами «экспертизки». Акимов, оглохший от злости и отчаяния, слушал вполуха и лишь угрюмо спрашивал:

– И чего дальше?

– Да ничего. Ванька Палкин это.

Сергей резко разогнулся, ударившись головой о ведро и разлив остатки воды:

– Иди ты.

– Против науки не попрешь, – заметил Остапчук, – выдали почти фотографический портрет. Я-то Ваньку отлично помню.

В который раз принюхавшись к себе самому и поморщившись, Сергей тоскливо протянул:

– Какая же все-таки дрянь эта Катька.

Товарищ серьезно подтвердил:

– Редкая голова. Вот это следак выйдет.

Кто чем занимался этим вечером в большом городе – сказать невозможно. Но с уверенностью можно было утверждать, что прорыдали все это время как минимум две особы женского пола – Катя Елисеева и директор текстильной фабрики именинница Вера Вячеславовна. К которой вскоре присоединилась и Оля. Мама наотрез отказалась говорить, с чего она так сильно огорчилась, но дочка легко догадалась сама.

Поэтому, когда постучался в дверь Акимов, до скрипа отмытый и совершенно коньяком не пахнущий, с букетом в руках, Оля, быстро выскользнув на лестницу и прикрыв за собой дверь, торопливо прошептала:

– Сергей Павлович, вот прямо сейчас не вовремя. Не надо.

– Да я ж объяснить… – начал было он, но девчонка решительно прервала:

– Ничего вы ей сейчас не объясните. Потом, все потом. Салют. – И скрылась за дверью.

20

Снова спина была прямой, как струна, глаза острыми и зоркими, снова обжигал гладкое лицо сухой, «солнечный» ветер, скрежетал на зубах злой песок, каждая частица которого, как маленький нож, врезалась в кожу. Снова захватывало дух при взгляде с головокружительной высоты туда, где вздыхало и переливалось огромным сказочным змием многоцветное море. Снова наполнял ноздри смолянистый аромат сосен и раскаленного камня – и, напротив, тянуло ледяным мраком из катакомб. Как будто неведомый древний дух выползал, обвиваясь вокруг ног, властно увлекал туда, под землю, кусая сердце обжигающим холодом.

Что, мол, медлишь? Отсюда ты пришел, сюда и уйдешь, чего медлить!

И из темени, из небытия вдруг вырывался живой свет горного фонаря, и снова смеялся обожаемый отец, сильный, румяный, ни одного седого волоса в бороде: «Мишук, сдрейфил? Айда в берлогу!»

Снова прыгали по каменистым стенам блики огня, звонко лязгал инструмент, шурша, поддавалась порода. И, конечно, снова под израненными пальцами тускло брезжила очередная, пусть маленькая, вселенная, созданная в незапамятные времена человеческими руками. Божественный огонь, застывший, но пылающий вечно.