Шпандау: Тайный дневник

17 июня 1952 года. Через четыре дня Гесс сдался. Теперь он встает в положенное время, педантично соблюдает распорядок дня. Сегодня мы вытащили одеяла в сад и развесили на солнце. Гесс принес только одно одеяло, перекинув его через руку. Следом за ним, как какой-то лакей, трусил начальник охраны Террей с остальными пятью одеялами.

Стараясь отвлечь Гесса, я сажусь рядом с ним на скамью и завожу разговор. К нам подходит Нейрат в сопровождении Дёница и спрашивает:

— Как звали того человека, который ратовал за создание Пан-Европы?

— Куденхове-Калерги, — отвечаю я.

После недолгого молчания Гесс интересуется:

— Почему вы помните Куденхове-Калерги?

— Мой отец был сторонником объединения Европы, — поясняю я.

— Пан-Европа — хорошая идея, — задумчиво произносит Гесс. — Но, к сожалению, ее поддерживает только одна европейская нация — та, что в определенный период времени занимает главенствующее положение в мире.

Я рассказываю Гессу, что осенью 1943-го хотел создать европейскую систему производства. Но Риббентроп благополучно зарубил мою идею на том основании, что только он, министр иностранных дел, должен решать все вопросы сотрудничества с другими странами. Гессу становится интересно.

— Что вы собирались делать?

Я объясняю, что хотел объединить разные отрасли производства по всей Европе в «кольца» по аналогии с системой организации, которую я внедрил в своем министерстве. К примеру, одно для угля, второе для стали, другие для машиностроения или электротехники. В каждом случае президентом будет лучший специалист в области, неважно, кто он: француз, бельгиец, итальянец или норвежец. Секретарем каждого кольца будет немец. Гесс, бывший секретарь фюрера, меланхолично заметил:

— Вы не так глупы!

Несколько минут мы сидели молча. Потом Гесс говорит:

— В конечном счете всем занимается секретарь.

Через некоторое время Гесс поднимает вопрос, не стал бы такой европейский союз стремиться к автаркии. Я отвечаю, что не стал бы, и привожу в пример голландскую или датскую систему. В этих странах, несмотря на большую плотность населения, импорт продуктов питания обеспечивает возможность экспорта яиц, масла и сыра. Но Гесс категорически против любой формы зависимости. В таком случае, говорит он, во время войны Европа оказалась бы отрезанной от запасов продовольствия, и континенту пришел бы конец. Я объясняю свою идею на примере поместья Нейрата — единственный источник всего, что я знаю по этому вопросу. За счет покупки продовольствия они выращивают сто свиней, а не десять, как раньше, а поголовье коров выросло в несколько раз. Хозяйство процветает.

— Ну, да, — медленно отвечает Гесс, — это, конечно, так. Но поместье Нейрата ни с кем не воюет.

Пятиминутная пауза. Гесс нарушает молчание и говорит совершенно невпопад:

— Я злюсь на себя. У меня больше нет желания протестовать. Теперь я делаю все, что они от меня требуют. Это деградация, нравственное падение, поверьте мне!

Пытаясь привести его в чувства, я напоминаю ему, как много он приобретает в результате уступок.

— Может, и так, — отвечает он. — Но я уже не тот, что был раньше.

Вечером ко мне в камеру заходит Пиз. «Вот, «Старз энд Страйпс» пишет, что вашей дочери разрешат поехать в Америку. Поздравляю». В статье говорится, что Макклой, верховный комиссар американского сектора в Германии, обратился к государственному секретарю Ачесону. Кроме того, газета пишет, что Хильду пригласила к себе влиятельная еврейская семья. Известие приводит меня в глубокое волнение, и я с трудом сдерживаю слезы. Когда дверь за Пизом закрывается, я падаю на кровать и отворачиваюсь к стене.

18 июня 1952 года. Думал о вчерашнем срыве. Почему меня так потрясло известие о том, что Хильде дали визу? Может, причина в том, что вся эта ситуация напомнила мне о моей полной беспомощности как отца? Конечно же, дети обвиняют меня за то, что даже не могут поехать за границу без сложностей; а я сижу здесь, в этой камере, и даже не могу дать им совет. Или меня переполняли чувства из-за вмешательства Макклоя? А может, меня взволновал тот факт, что предложение незнакомой еврейской семьи означает частичную реабилитацию для меня? Моя дочь, которой я не могу помочь, помогает мне сделать первый шаг к возвращению в достойную цивилизованную жизнь.

29 июня 1952 года. Сегодня после службы капеллан деликатно сообщил мне известие, к которому я давно был готов. Четыре дня назад умерла моя мать.

Нам приказано идти в сад. Я наклоняюсь над цветочной клумбой, чтобы никто не видел моего лица, и рассеянно Выдергиваю сорняки. Мои товарищи коротко выражают сочувствие. Они избегают официально приносить соболезнования, придерживаясь нашего правила не вмешиваться в эмоциональную жизнь друг друга.