Шпандау: Тайный дневник

4 апреля 1964 года. Шлабрендорф вернулся из Вашингтона. Его принял советский посол Добрынин, который, как говорят, был с ним откровенен. Среди прочих условий моего освобождения русская сторона назвала следующие: во-первых, в будущем я не стану заниматься политической деятельностью — это условие я выполню с удовольствием; во-вторых, я должен иметь устойчивое финансовое положение; кроме того, Федеративная Республика должна выпустить на свободу заключенных в тюрьме коммунистов; и наконец, заключить сделку с фирмой Круппа о торговле с СССР.

26 апреля 1964 года. Сегодня Гессу исполнилось семьдесят лет. Я пожелал ему всего наилучшего. Повар принял это к сведению и с притворной досадой заявил, выставляя одно блюдо за другим на раздаточный стол:

— И это, и это, и это тоже для их арестантских светлостей!

Он устроил настоящий пир: запеченная форель, цесарка, торт со взбитыми сливками, фрукты, шоколадный соус и безалкогольные напитки. Днем американский и британский директора вместе пришли поздравить Гесса. Но не успели они открыть рот, как Гесс сухо произнес:

— Благодарю за неожиданно хорошую еду.

12 июня 1964 года. Сегодня передавали праздничный концерт в честь столетия со дня рождения Рихарда Штрауса в исполнении Саксонской государственной капеллы, с которой с триумфом выступал композитор. Я впервые услышал «Метаморфозы» для струнного оркестра в фа-мажоре, которые были написаны в 1945 году перед самым концом войны. Ошеломляющее музыкальное повествование о днях крушения, написанное на основе траурного марша из «Героической» симфонии. Скорбь, отчаяние, плач перед лицом апокалипсиса, постигшего родное Отечество, и под конец робкая, едва различимая надежда. В то время Штраусу было восемьдесят, он отдал себя в распоряжение Третьего рейха и занял пост президента Имперской музыкальной палаты, он разделял многие распространенные иллюзии в отношении режима. Мне кажется, в этой работе он освободился от всего, что тяжким бременем лежало у него на душе: ощущение, что он находится в тупике, осмысление собственной вины, осознание всего, что было безвозвратно утрачено. Потом прозвучал Концерт для валторны с оркестром № 1 и, наконец, симфоническая поэма «Так говорил Заратустра». Для меня эта возвышенная музыка ассоциируется с уединением в горах, пророческими строками и Сильс-Марией. После последних аккордов зал на несколько секунд замирает от переизбытка эмоций. Потом взрывается аплодисментами.

22 июня 1964 года. Сегодня один из охранников тайком принес фотоаппарат «Минокс». Я отснял три цветные пленки, фотографируя главным образом сад. Я прятал миниатюрный фотоаппарат в руке, оставляя открытым только объектив. Снимки позволят моим родным понять, как выглядит мой мир за пределами комнаты для свиданий.

На большинстве фотографий — мои цветочные клумбы; они увидят, как я горжусь ими. В конце концов, цветы да эти заметки — это все, что занимало меня все эти двадцать лет.

Если снимки выйдут удачными, жена и дети увидят прелестные изображения ирисов, гвоздик, левкоев и люпинов — все, что они, безусловно, могут найти в ближайшей оранжерее.

23 июня 1964 года. Все чаще измеряю оставшееся время заключения по своим «тюремным часам». К настоящему моменту прошло 27 секунд после 21:26. Разочарован. Думал, уже гораздо позже. Самая маленькая единица времени — секунда — соответствует двум часам и десяти минутам в Шпандау.

24 июня 1964 года. Утром проснулся от страшной зубной боли. Шарков взглянул на меня, так как именно он подписывает пропуск к американскому стоматологу. Он коротко объявил:

— Зубная боль — не трагедия.

Но добавил, что позвонит своему директору по прямому телефону из тюрьмы в Карлсхорст.

Несколько часов спустя стоматолог — в звании полковника — сделал мне рентген; днем он удалил мне зуб, в процессе сломав другой. Моя челюсть превратилась в рудник; остатки удаляли с помощью молотка, зубила и дрели, и все это продолжалось больше часа. К слову, при этом присутствовал французский врач.

23 июня 1964 года. Еще пять недель без единой записи. Много работал в саду, мало читал. Апатия.

23 июля 1964 года. Некоторое время назад попросил Брэя посоветовать мне хороший американский словарь. Через несколько дней он принес толстый словарь Уэбстера.

— Это вам. Мой прощальный подарок.

Через несколько недель он нас покидает, потому что больше не может выносить тюремную атмосферу.

— Я прямо сейчас отнесу словарь в библиотеку, — сказал Брэй. — Никто не заметит. Но он для вас!