Шпион для Германии

Среди заключенных находился бывший солист-трубач известного в то время американского джазового оркестра — Бенни Гудмен. Так он каждый вечер играл что-нибудь, к радости заключенных. Созывая их на вечернюю перекличку, тремолировал «Спокойной ночи, леди». Он был посажен за какой-то проступок и ожидал скорого освобождения. Охранники выполняли все его желания, будучи большими любителями музыки…

Примерно через три недели пребывания в Форт-Джей меня вызвали в комнату для посетителей. Там меня ожидали два майора — Чарльз Регин и Джон Хейни. Оба были еще не старыми людьми, стройными, образованными и дружелюбными. Они представились столь чопорно и вежливо, будто бы мы встретились, скажем, в берлинском «Вальдорфе» для деловой беседы.

— Если вы не возражаете, — сказал один из них, — мы готовы взять на себя вашу защиту в ходе судебного процесса.

— Премного вам благодарен, — ответил я. — Конечно же у меня нет никаких возражений.

— Нам известны ваши показания, — произнес Регин. — С юридической точки зрения в вашем деле нет ничего неясного.

— Понятно.

Присев за столик, мы закурили.

— Мы будем защищать вас всеми возможными средствами. Можем вас заверить, что суд не откажет вам в защите. Трибунал должен собраться уже в ближайшее время по личному распоряжению президента Рузвельта.

— А как вы оцениваете мои шансы?

Майор посмотрел мне прямо в глаза и ответил:

— С правовой точки зрения у вас их вообще нет. Это вы знаете не хуже меня. Думаю, что особых надежд возлагать не следует.

Я согласно кивнул.

— Тем не менее я считаю ваше дело не совсем безнадежным, — продолжил Регин. — Если Германия капитулирует, то это может спасти вам жизнь. Если же война еще не закончится, вас повесят. Короче говоря, ваша судьба зависит от того, что произойдет раньше: вынесение приговора или окончание войны. Сейчас уже ясно, что она продолжаться не может. Русские стоят на Одере, а наши войска — в Рурской области.

— Вы сообщили мне хорошие новости.

— Нам следует затягивать следствие, насколько это только возможно, — добавил Регин. — И я хотел бы сказать еще вот что: мы будем применять любые трюки, чтобы создать трудности для вынесения обвинения. А пока попытаемся оттянуть начало заседания трибунала. Мы еще не закончили знакомство с делом, на что потребуется не менее недели. Теперь слушайте внимательно.

Майор встал из-за стола и стал ходить по комнате взад и вперед. У него был здоровый цвет лица. На левой стороне груди виднелись орденские планки. Говорил он горячо, но негромко, подчеркивая свои слова жестами руки.

—  Председательствующий задаст вам вопрос, признаете ли вы себя виновным. Если вы ответите утвердительно, то можете считать себя уже мертвым. Не беспокойтесь о показаниях, данных в ФБР! На суде их принимать во внимание вообще не будут. Ведите себя как хотите, по мне, хоть ткните в свою задницу пальцем, но скажите громко и решительно: «Не виновен».

Оба майора пожали мне руку и ушли. Это были известные в армии лица и лучшие адвокаты, которых я мог бы вообще найти. Они защищали меня искусно, словно и не принадлежали к народу, против которого действовал я, выступая в роли шпиона.

— Вам не повезло, — сказал мне во время первой нашей встречи майор Хейни, — что вас удалось схватить. Но в то же время и посчастливилось, поскольку вы предстанете перед американским судом. Представьте себе обратную ситуацию, что было бы, например, попади вы в руки Главного управления имперской безопасности.

Благожелательное отношение ко мне охранников, рыцарское поведение тюремного начальства и душеспасительные беседы не могли отвлечь меня от мысли, что дни мои сочтены.

Любой трибунал в мире приговорил бы меня, без сомнения, к смертной казни. И отклонить приговор было практически невозможно. От судьбы мне никак не уйти…

Вообще-то я мог подать прошение о помиловании на имя президента США. Но это была бы только порча бумаги. Президента звали Рузвельт, и само это имя служило надежной гарантией того, что мне на шею накинут петлю.

* * *

Если у человека остается три, а то и четыре недели жизни, то он старается отодвинуть мысль о конце на потом. Но по вечерам сознание неотвратимо фиксирует, что путь до могилы сократился еще на один день. А ведь до вынесения смертного приговора смерть представляется еще чем-то далеким. И что интересно еще, человека в преддверии смерти уже не трогают фразы о героизме и «смерти за отечество». И в этом нет ничего удивительного: ведь лица, внедряющие подобные вещи в сознание масс, сами-то не умирают…

Страх, ужас и отвращение все чаще охватывали меня. Я начинал считать ячеи проволочной сетки, насчитав их как-то раз десять тысяч. Пытаясь отвлечься таким образом, я тем не менее ощущал, как по спине поднимался озноб, во рту становилось сухо и на лбу выступал пот. Время от времени я принимался бегать по камере, днем и ночью ломал себе голову, размышляя о возможности побега и своих шансах ускользнуть «законным путем» из рук палача.