Шпион для Германии

— Мы можем вас принудить к этому! Наступило тягостное молчание. Через некоторое время полковник продолжил разговор:

— Вам не надо сегодня же принимать окончательное решение. Завтра мы придем снова. Я бы посоветовал вам перейти к нам на службу. Пока мне еще не ясно, каким образом мы будем вас использовать. Может быть, вы смогли бы выступать по радио с обращениями к немецкому народу. Вы сами видели положение дел у нас, в Америке, и пришли к выводу, что Германия проиграет войну… Вы как раз подходите на роль человека, который должен объяснить это своим соотечественникам. После войны они будут вам за это благодарны. Если вы примете наше предложение, то станете свободным человеком, естественно с некоторыми ограничениями. После окончания войны вы сможете покинуть Америку или же остаться здесь. Все будет зависеть только от вашего решения. В трибунале вам конечно же появляться не придется. Американские газеты о вас ничего не знают. Понимаете ли вы это? Вместо немецкого шпиона Гимпеля будет немецкий диктор радиостанции союзников, которую мы намерены задействовать.

Прервав себя, он посмотрел мне в глаза. Оба майора также уставились на меня. Прошло несколько секунд. Тихо жужжал вентилятор. В помещении было жарко, так как американцы почему-то любили сильно натапливать свои дома. За окном послышался свист — смена караула. Потом прозвучали несколько тактов, сыгранных на трубе заключенным Бенни Гудменом. Затем раздался смех, за дверью послышались шаги, кто-то остановился, но тут же медленно удалился…

Трое офицеров все еще смотрели на меня. Во рту у меня стало сухо, и я несколько раз облизал языком губы. Я хотел что-то сказать, но не смог промолвить ни слова. Но это было и не важно, ибо то, что я хотел сказать, говорить не следовало. А мои возражения они уже слышали.

— Здесь чертовски жарко, — сказал один из майоров, открыл окно и выглянул во двор.

Из пачки, лежавшей на столе, я достал сигарету. Полковник дал мне огня и похлопал по плечу:

— Завтра в десять утра вы скажете о своем решении. Ваша судьба теперь в ваших собственных руках.

Я возвратился в свою камеру и бросился на кровать. Меня охватила смесь ненависти, страха, сострадания к себе и упрямства. Мне хотелось кричать и плакать, и я стал бессмысленно колотить кулаками по проволочной сетке камеры.

— Спокойно, парень! — воскликнул, смеясь, охранник. — Я знаю, что тебе требуется.

И он просунул мне сигарету.

Оба моих защитника в тот же день навестили меня. Я рассказал им о предложении управления стратегических служб. Они пожали плечами, но никакого совета мне не дали. Впоследствии майор Регин признался мне:

— От вас я и не ожидал ничего другого. Должен сказать, что стал бы защищать вас с меньшим желанием, если бы вы тогда проявили слабость. Для меня вы — солдат, и никто другой. Я ведь тоже солдат. Разница между нами лишь в цвете военной формы да в языке.

Между прочим, трюк моих защитников прошел, и им удалось оттянуть на неделю начало судебного разбирательства.

— По моим расчетам, — рассуждал Регин, — война должна закончиться в мае сорок пятого. Таким образом, мы не дотягиваем до нашей победы четыре недели. Как решить эту проблему, я не знаю. В общем, сами посудите. Слушание дела начнется шестого февраля и продлится не менее недели. Через четыре недели после вынесения приговора он будет утвержден. Это произойдет где-нибудь в конце второй недели апреля. Война же, считаю, окончится во вторую неделю мая. И эти-то вот остающиеся проклятые четыре недели могут оказаться для вас роковыми.

Я попал в довольно странное положение. Мой единственный шанс уцелеть состоял в скорейшей капитуляции моего отечества. И то, что я вынужден был рассчитывать на полное поражение собственной страны, было ужасно. А ведь мой брат погиб под Сталинградом, а отец был ранен в Первую мировую войну. И лучшие мои друзья, подобно миллионам других таких же немцев, как и они, пали как на Севере, так и на Востоке и Западе «за фюрера, народ и отечество». Правда, потом оказалось, что в последний момент самый главный виновник всего этого, которому народ должен был бы быть благодарен за «величие Германии», дезертировал в небытие…

Мои охранники делали все возможное, чтобы как-то подбодрить меня. Однако главным моим врагом оставались мои мысли. День и ночь я размышлял о том, что было сделано не так или упущено. Передо мной вставали видения, которые могли бы заинтересовать психиатра. Я то ехал в «кадиллаке», то купался в Майами, то целовал прекрасных женщин, заказывал у портных шикарные костюмы, угощался раками, расплачиваясь за них тысячедолларовыми купюрами. Я покупал драгоценности, пил шампанское и ел ложками черную икру, которую в общем-то не слишком и любил.

А вот передо мной появился отец.

Я ясно видел его изможденное, покрытое морщинами лицо, переживал вместе с ним его голод, страх перед бомбами, его тревогу обо мне: я был тем последним, что у него еще было. Он не имел ни малейшего представления, где я находился, и не мог знать, в каком положении я оказался.