Шпион, вернувшийся с холода. Война в Зазеркалье. В одном немецком городке

— В Англии трудящиеся голодают, — заявила охранница. — Капиталисты заставляют их умирать с голоду.

Лиз хотела было возразить, но передумала. Кроме того ей нужно, просто необходимо узнать кое-что, а узнать она могла только у этой женщины.

— Где я нахожусь?

— А разве ты не знаешь? — засмеялась охранница. — Надо бы спросить вон у тех, — она кивнула в сторону окна, — они объяснят где.

— Кто они?

— Заключенные.

— Какого рода заключенные?

— Политические. Враги народа. Шпионы, агитаторы.

— Откуда вы знаете, что они шпионы?

— Партия все знает. Партия знает о людях больше, чем они сами. Разве тебе не говорили этого? — Она посмотрела на Лиз и осуждающе покачала головой. — Ох уж эти англичане! Богачи сжирают ваше будущее, а вы сами им тарелки подносите. Все вы такие.

— Кто вам говорил о нас такое?

Охранница снисходительно улыбнулась и ничего не ответила. Казалось, она была очень довольна собой.

— Значит, это тюрьма для шпионов? — попыталась разобраться Лиз.

— Эта тюрьма для тех, кто отказывается признать реальность социализма, кто полагает, что у него есть право на сомнения, кто идет не в ногу со всеми. Для предателей, — кратко резюмировала она.

— Но что они сделали?

— Мы не можем построить коммунизм, не покончив с индивидуализмом. Нельзя, возводя великое здание, разрешать свиньям устраивать себе хлев возле его стен.

Лиз изумленно уставилась на нее.

— Кто вам все это наговорил?

— Я коммунистка, — гордо ответила та. — А здесь в тюрьме я — комиссар.

— Какая вы умная, — сказала Лиз.

— Я представитель трудящихся, — ответила женщина. — Мы отвергаем теорию о превосходстве умственного труда. Мы все здесь просто трудящиеся. Мы не признаем различий между умственным и физическим трудом. Ты читала Ленина?

— Значит, в этой тюрьме сидят люди умственного труда?

— Да, — улыбнулась охранница, — реакционеры, которые воображают себя представителями прогресса: они, видите ли, защищают личность от государства. Ты слышала, что сказал Хрущев о венгерских контрреволюционерах?

Лиз покачала головой. Нужно постоянно проявлять интерес, если она хочет заставить охранницу разговориться.

— Он сказал, что там ничего бы не произошло если бы вовремя расстреляли парочку писателей.

— А кого расстреляют сейчас? — быстро спросила Лиз. — После суда?

— Лимаса, — равнодушно ответила комиссар, — и этого жида Фидлера.

Лиз на мгновение показалось, что она теряет сознание. Она вцепилась в подлокотник кресла и села.

— А что сделал Лимас? — прошептала она.

Женщина поглядела на нее крошечными, хитрыми глазами. Она была высокая, толстая и рыхлая с одутловатым лицом и собранными в пучок жидкими волосами.

— Он убил охранника.

— За что?

Женщина пожала плечами.

— А что касается жида, — сказала она, — то он оклеветал честного коммуниста.

— И за это Фидлера расстреляют? — спросила, не веря собственным ушам, Лиз.

— Жиды все одинаковы, — пояснила охранница. — Товарищ Мундт знает, как с ними следует обращаться. Они нам тут ни к чему. Когда они вступают в партию, то считают, что вся партия принадлежит им одним. А когда их отказываются принимать, они заявляют, что против них плетут интриги. Говорят, Лимас и Фидлер действовали против товарища Мундта в сговоре. Ну что, будешь есть? — Она снова кивнула на еду на столе, а Лиз снова отрицательно покачала головой. — Тогда придется съесть мне, — сказала охранница, подчеркнуто демонстрируя свое нежелание. — Картошку, видишь ли, дали. Должно быть, повар в тебя влюбился.

И хихикая над собственной шуткой, она принялась за еду.

А Лиз снова подошла к окну.

В круговороте стыда, страха и горя, в смятении духа главным для Лиз оставалось воспоминание о Лимасе в зале суда, о том, как он неподвижно сидел в кресле, отвернувшись и не глядя на нее. Она подвела его, и он не осмеливался взглянуть на нее перед смертью, не хотел, чтобы она увидела презрение или, может быть, страх, написанные у него на лице.