Шпионы и солдаты

Черногорцы бегом, с винтовками бросились по шоссе. И потом, растянувшись человеческой лентою, стали подниматься вверх на громоздившиеся к небесам скалы…

Впереди всех Божо — с внучатами.

5

Даль и простор…

Бог знает, какая низина там, под ногами!.. Зеркалом стынет Которская бухта. Светлячками горят огоньки. И всюду, где хватает глаз, обступили горы и воды и старый, притиснутый ими к своему берегу Каттаро. А дальше — необъятная ширь Адриатического моря, тающего в серебристом тумане.

И над всей этой Божьей красою, такой величавой и дивной, что даже не веришь в нее, — темное небо с ярким мерцанием южных звезд.

Распластались цепью юнаки. Серые тела их слились с такими же серыми камнями. Зорко всматривались вниз орлы и орлята. Ни слова, ни звука. Хоть бы случайно стукнула о камень винтовка…

Затаились, ждут… Недолго теперь… Там, внизу, на добрых полкилометра черной шевелящейся змеею растянулась колонна альпийских стрелков и движется, медленно всползает вверх по шоссе. У многих юнаков до боли, до сердцебиения, шибко-шибко стучит в груди, чешутся руки послать пулю наверняка в эту швабскую гущу. Но сигнал даст своим первым выстрелом дедушка Божо. Он лучше знает, когда начинать. Он залег там, где надо встретить свинцовым гостинцем "голову", и по бокам его расположились два счастливых, гордых таким соседством, внука. Янко снимает свой добытый у австрийского жандарма манлихер.

Где он теперь, шваб? Скатился в бездну — не соберешь и костей… Весь в клочья, поди, изорван!..

Колонна старается соблюдать наивозможную тишину, но сюда, вверх, доносится глухой шум шагов тысячи мерно шагающих человек. Тихие окрики офицеров.

Угольками вспыхивают их сигары… Цокают по камням копыта ослов, навьюченных митральезами.

Колонна живым существом круто сворачивает с шоссе в гору. Подъем стал сразу труднее.

Божо прицелился… Короткий выстрел, эхом отдавшийся в горах. И чья-то фигура, качнувшись, упала с маленькой горной лошадки. Это был батальонный командир барон Троппау.

Выстрелы по всей линии, но главный огонь сосредоточился на флангах.

Колонна смешалась. Раненые ослы метались, расстраивая ряды. Каждый залп выхватывал из гущи десятки альпийских стрелков. Офицеры забегали вдоль колонны, пытаясь предотвратить панику. В бешенстве и в страхе колотили они солдат револьверами, приказывая открыть огонь. Отвечать на выстрелы можно было лишь наудачу. Невидимый враг там, наверху, искусно пользовался под прикрытием каждым выступом, каждым камнем, каждой гранитной морщинкою.

Главная часть, уже поднимавшаяся в гору, особенно пострадала от меткого огня. Убитые и раненые стрелки падали вниз, сбивая задние ряды.

Офицеры наладили несколько беспорядочных залпов. С визгом сыпались, ударяясь о камни, австрийские пули, но убыли от них черногорцам не было. Юнаки едва успевали заряжать свои винтовки с разгоряченными до обжога стволами. Каждый залп так и косил австрийцев. Растрепанный батальон редел с минуты на минуту. Уже почти все офицеры выбиты, уже осталась едва ли половина нижних чинов. Многие стрелки арьергарда, бросая винтовки, бежали назад, вниз, спотыкаясь и падая, чтоб никогда не встать больше…

Черногорцы все продолжали косить неприятеля. У самих же — несколько раненых и то неопасно. Кого в плечо, кого — в руку.

Сквозь ружейную трескотню послышалось по-сербски:

— Сгода!.. Сгода…

Австрийцы сдавались, только б грозный, невидимый враг прекратил эту страшную бойню.

Уцелевшие офицеры пытались образумить солдат, хотели обстреливать скалы из митральез, но обезумевшие солдаты, забыв всякую дисциплину, отвечали прикладами…

Божо принял сдачу. Но, чтоб не случилось коварства, потребовал сверху, мощно гремел его голос, чтоб швабы несли в одну кучу свои винтовки. Ошеломленное стадо, — полчаса назад оно было стройной, щетинившейся плоскими штыками колонной, — повиновалось. И тогда черногорцы спустились к ним и погнали впереди себя остатки безоружного батальона. А горсточка юнаков грузила ослов швабскими манлихерами.

— Ну, что, добыли Ловчен, подлые австрияки? — слышалось там и сям среди черногорцев. Альпийские стрелки в своих шляпах с перьями, с иголочки одетые, в новеньких, куцых мундирах и узких штанах, злобные, пристыженные, молчали, по привычке машинально отбивая такт.

Раненный в плечо шальной пулею, Янко сгоряча не почувствовал боли. Кое-как перевязанный дедом, вернулся в Негуш. И уже там свалился в родной куче.

Его свезли в цетиньевский госпиталь в бывшем кадетском корпусе. И он лежал в том самом классе, в котором учился назад тому два с половиною года, еще до турецкой войны.

И однажды утром, когда он смотрел на черную классную доску, почему-то до сих пор не вынесенную, к его изголовью подошел, в сопровождении адъютанта и доктора, плотный широколицый старик в черногорском убранстве.

— Ну, как здоров, мамче?..

— Хвала, государь! — улыбнулся орленок, пытаясь приподняться.

Король Николай, коснувшись здорового плеча Янко, поцеловал его в лоб и положил ему на грудь орден…