Шрам

…Назад возвращались в сумерках; мороз усилился, и возле городских ворот пришлось остановиться, чтобы погреться у костра. Стражник с медным от пламени, блестящим от пота лицом подбрасывал в огонь дрова и хворост, взысканные сегодня со въезжающих в город крестьян — зимой пошлину старались брать натурой. Глядя, как пляшут огненные языки в неподвижных зрачках Тории, Эгерт нашёл в себе смелость склониться к её уху:

— Я… Сброшу заклятие. Я верну своё мужество… Хотя бы ради… Ты знаешь. Я клянусь.

Она медленно опустила веки, прикрывая танцующие в глазах искры.

Первый снег растаял, покрыв лаковой грязью улицы, пороги и перекрёстки; дни напролёт выл холодный ветер, и в слегка успокоившиеся было сердца горожан снова заползла тревога. Башня Лаш зловеще воздевала к небу свои благовонные дымы: «Скоро!» Из университета исчезли ещё несколько студентов, и как-то сам собой заглох обычай шумных вечеринок в «Одноглазой мухе». Декан Луаян сделался как бы центром всеобщего притяжения, к нему льнули, надеясь обрести спокойствие; приходили совершенно незнакомые люди из города, часами простаивали на ступенях в надежде увидеть великого мага, спросить у него помощи и утешения. Луаян избегал долгих бесед — однако никогда не выплёскивал на просителей ни гнева, ни раздражения; совесть не позволяла ему успокаивать, разум не велел пугать — он потчевал своих визитёров однообразными философскими притчами, не имеющими, впрочем, никакого отношения к делу.

Испуганные люди между тем всё шли и шли — Эгерт ничуть не удивился, увидев однажды утром на ступенях между змеёй и обезьяной усталого старика с очень прямой спиной и шпорами на сапогах. Приветственно кивнув, он собирался пройти мимо — но старик как-то вымученно улыбнулся и шагнул ему навстречу.

Эгерт узнал отца лишь через несколько секунд. Солль-старший стал удивительно похож на портрет, висевший у него в каварренском кабинете — там изображён был Эгертов дед в преклонных уже годах, седой, вислоусый, с изрезанным морщинами лицом; вспомнив о портрете, Эгерт узнал отца — и поразился обрушившейся на него старости.

Молча, под глухое позвякивание шпор, отец и сын добрались до маленькой гостиницы, где остановился Солль-старший; старик долго стучал огнивом, прежде чем зажёг свечи в канделябре. Слуга принёс вино и бокалы; сидя в скрипучем кресле, Эгерт с болью в душе смотрел, как отец собирается с мыслями — и не может собраться, хочет начать разговор — и не находит слов. Эгерт с удовольствием помог бы ему — но собственный его язык тоже был беспомощен и нем.

— Я… денег привёз, — сказал наконец Солль-старший.

— Спасибо, — пробормотал Эгерт и облёк, наконец, в слова всю дорогу мучивший его вопрос: — Мама… как?

Отец оглаживал вытертую бархатную скатерть на круглом гостиничном столике:

— Она… болеет. Сильно, — он поднял на сына измученные, слезящиеся глаза. — Эгерт… здесь… уже, говорят, кончаются времена. Времена кончаются, да… Пёс с ним, с полком, пёс с ним, с мундиром… какой полк, если… Эгерт. Сын мой… У моего отца было пять сыновей… У нас ты один был, один и остался… Мне уже трудно… в седле… На крыльцо подняться — и то трудно… За что ты так с нами? Ни внуков…

Чувствуя, как высыхает гортань, Солль пробормотал в тёмный угол:

— Я… знаю.

Старик шумно вздохнул. Покусал губу вместе с усами:

— Эгерт… Мать просила. Простилось тебе… всё. Мать просила… Поедем домой. Пёс с ним, со всем… Поедем в Каваррен. Я и лошадь тебе привёл… Кобыла — чудо, — взгляд отца несколько оживился, — вороная, злюка… Дочь нашего Тика… Ты любил Тика, помнишь?

Эгерт бездумно водил пальцами над огоньком свечи.

— Сын… Поедем сегодня. Лошади резвые… Я, конечно, устаю, не то что прежде… но тут уж постарался бы. И были бы дома через недельку… Да, Эгерт?

— Я не могу, — Солль проклял всё на свете, прежде чем сумел произнести эти слова. — Не могу я… Как же я вернусь… таким? — рука его коснулась шрама.

— Ты думаешь, — тяжело выдохнул отец, — ты думаешь… матери не всё равно… какой ты?..

…Ему казалось, что, не повстречай он сейчас Торию — и что-то сломается, не выдержит, порвётся внутри. К счастью, она встретилась ему прямо на ступеньках — уж не его ли ждала?

— Эгерт?

Он рассказал ей, как тряслись руки его отца, когда, прощаясь, Эгерт прятал глаза и бормотал уверения в скором своём приезде.

Хлюпала под ногами жидкая грязь. Город притих, будто вымер; не разбирая дороги, они брели улицами и переулками, и Эгерт говорил без умолку.

Мать совсем плоха, мать ждёт его; но как же можно вернуться, неся заклятие? Как можно приползти к отчему порогу, имея в душе ту трусливую тварь, которая в любую минуту готова сравнять его с распоследним подлецом? Он же дал клятву себе, он дал клятву Тории… Может быть, он не прав? Может быть, ради спокойствия матери следует хлебнуть нового позора, вернуться побеждённым, трусом? Принести к её ногам тень, отяготить новым горем?