Шрам

– Возвращайся. Я пойду… понемногу. Доберусь… до «Одноглазой мухи». Если хозяин жив… он нальет мне. В долг, – Лис засмеялся, с трудом протянул руку и, едва дотянувшись, ласково потрепал обезьяну по лоснящемуся деревянному заду.

Эгерт стоял на ступенях и смотрел ему вслед. Лис шел покачиваясь, иногда падая, как не раз случалось ему возвращаться с попойки; шапочка с серебряной бахромой лежала, как последний подарок, у ног деревянной обезьяны. Над городом нависало покрытое тучами, безглазое небо, а над площадью нависала укрытая дымом, молчаливая, замурованная Башня Лаш.

Целый день и длинную ночь они метались, как две рыбины, на дне черно-красного раскаленного океана.

Приходя в себя, Тория чувствовала отголоски стыда: никогда в жизни она не могла вообразить, что внутри ее способен поместиться тот жадный, ненасытный, не знающий усталости зверь, готовый сорвать с себя не только одежду – кожу. Смутившись, она некоторое время не решалась взглянуть на лежащего рядом Эгерта, не смела коснуться его кожи даже дыханием – но, оживая, горячий зверь скручивал все ее представления о достоинстве и приличиях, и, одержимая страстью, она отвечала на такую же алчную, не знающую усталости страсть Солля.

Небо, неужели это бывает со всяким, но тогда жизнь совсем другая, нежели Тория могла о ней подумать, тогда силы, управляющие человеком, выходят за границы всех ее представлений, тогда понятно, что за темный чад морочил ее мать… Мать?! Но почему же темный, почему чад, это же счастье, это радость, Эгерт, Эгерт, можно умереть глубокой старухой, так и не узнав о мире правды… Но, может быть, это не правда вовсе, а наваждение, бред, обман?

Охрипнув от стонов, не вытирая катящиеся по щекам слезы, она на время расслаблялась, затихала, свернувшись между обнимающими ее руками Солля, будто в надежной и теплой норе. Закрыв глаза, она лениво перебирала какие-то обрывочные, случайные образы, и время от времени в веренице их ей являлись ясные, несомненные истины.

Истина то, что став женой Динара, она никогда бы не познала иной любви, кроме дружеской, братской. Истина то, что гибель Динара, сделала ее счастливой – небо, это чудовищно, это невозможно, Динар, прости!.. Тория принималась тихонько плакать без слез, Солль во сне обнимал ее сильнее, и, забываясь, она видела Динара рядом, сидящим, по обыкновению, в кресле напротив. Тихий, серьезный, он смотрел на Торию без укоризны, но и без снисхождения, будто желая сказать: что свершилось, того не вернуть, не плачь, он так тебя любит…

Потом воспоминания о Динаре гасли, терялись в череде прочих, Тория думала о матери, замерзающей в холодном сугробе, и об отце, навечно отягощенном чувством вины. А в чем вина женщины, чьи страсти перехлестывали через саму личность ее, как волны перекатываются через палубу утлого суденышка? И если правда, что Тория обликом повторяет свою мать, не унаследовала ли она и страстей?

Впрочем, теперь все равно. Теперь все они стоят на пороге смерти, на пороге, за который уже ступил Динар. Она рядом с Эгертом, их двое, даже если они не доживут до своей свадьбы – а отец один, один в своем кабинете, если ей и страшно, то только за отца… Неужели она предала его своим счастьем, неужели она оставила его, неужели…

Тория плакала снова – Солль целовал мокрые глаза, бормотал что-то ласковое, не разобрать было ни слова, это и хорошо, не надо слов…

Потом она заснула крепче – и увидела зеленую гору.

Гора покрыта была, как шерсткой, короткой мягкой травой, она высилась, занимая полнеба, а вторая половина неба густо синела, Тория вспомнила, такой синей краской выкрашены были окна их дома… А гора была изумрудная на синем, Тория сопела, взбираясь все выше, а взбираться стоило, потому что на самой вершине стояла ее мать в ослепительно-белой косынке, смеялась и протягивала на ладонях алую пригоршню клубники, первой клубники, и до той зимы еще полгода, еще полгода, еще есть время…

Она проснулась оттого, что Эгерт, застонав во сне, сильно сжал ее плечо.

В предутренний час они спали оба, спали спокойно, глубоко, без сновидений, и потому не могли слышать, как, тихонько скрипнув, отворилась дверь деканова кабинета – дверь, уже много дней запертая изнутри. В глубине темной комнаты догорали огоньки свечей, и невыносимо душным, дымным, густым был воздух, ринувшийся на волю. На столе, на полу, на всех полках лежали книги – раскрытые, распластанные, беспомощные, как выброшенные на берег медузы; злобно скалилось чучело крысы, закованное в цепи, покрылся пылью стеклянный глобус с огарком внутри, но стальное крыло простиралось все так же уверенно и мощно, и под сенью его, на рабочем столе декана, поблескивал чистым, неприкосновенным золотом Амулет Прорицателя.

Декан долго стоял на пороге, опершись о дверной косяк. Потом выпрямился и плотно прикрыл за собой дверь.

Коридоры университета были знакомы ему до последней трещинки в сводчатом потолке; он шел и слушал звук своих шагов, метавшийся по пустым переходам. Перед комнатой дочери он остановился, прижавшись щекой к створке тяжелой двери.