Шрам

Дело закончилось попойкой. Лис сам себя назначил интендантом и раскупорил имеющиеся в университетском погребке многолетние запасы вина; пили тут же, в лекционном зале, пили, пели и вспоминали «Одноглазую муху». Лис хохотал, как бешеный, затевая игру – все без исключения должны были честно рассказать о своем первом любовном опыте, а не имеющие такового – обязаться восполнить упущенное на следующий же день; пьяные уже голоса перебивали друг друга, перемежаясь со взрывами истерического смеха. Эгерт смотрел на пирушку сверху, из круглого окошка, соединяющего зал с библиотекой, и до него доносилось нестройное: «Ай-яй-яй, не говори… Милый, не рассказывай… Ай, душа моя горит, а дверь скрипит, не смазана»…

Он вернулся к Тории и долго развлекал ее рассказами о былых проделках Лиса – кое-какие он видел, о кое-каких слышал, а некоторые придумывал тут же, по ходу истории; слушая его нарочито веселую болтовню, Тория сначала бледно улыбалась, потом, чтобы угодить ему, даже рассмеялась через силу.

После полуночи стихли крики в Актовом зале, и уснула Тория; посидев рядом, поправив одеяло и осторожно погладив воздух у самой ее головы, Эгерт отправился вниз.

Студенты спали вповалку – кто на лавке, кто на столе, кто просто на полу, сыром и холодном; Лиса не было нигде, Эгерт понял это с первого взгляда, и неизвестно почему, но сердце его сжалось.

Гаэтана не было и в комнате, и не висел на железном крюке его видавший виды плащ; Эгерт долго стоял на университетском крыльце, вглядываясь в мутную ночь – в здании суда тускло светились окна, и покачивалась под дождем казненная кукла на круглой тумбе, и высилась Башня Лаш – немая, замурованная, как склеп, безучастная к умирающему у ее ног городу.

Лис не вернулся и на утро; сгустившийся ночью туман не развеялся к полудню, а, наоборот, застыл, как студень – даже ветер завяз в его липких сырых космах. Двери деканового кабинета оставались плотно закрытыми, Тория бродила, как потерянная, между стеллажами в библиотеке, бормотала что-то в ответ собственным мыслям и по многу раз водила бархатной тряпочкой по корешкам, футлярам и золотым обрезам.

Солль не сказал ей, куда идет. Не хотел беспокоить.

Сырость и страх трясли его мелкой дрожью, когда, сжав зубы, он ступил на пустую площадь. Ни торгующих, ни гуляющих – глухая ватная тишина, серые силуэты домов и милосердный туман, покрывающий город, как простыня покрывает лицо покойника.

Эгерт сразу понял, что не отыщет Лиса. На пути его встречались мертвые тела – Солль отводил глаза, но взгляд его все равно находил то судорожно вытянутую, вцепившуюся в камень женскую руку, то устилающие булыжник волосы, то щегольской сапог стражника, мокрый от осевших капелек тумана и потому сияющий, как на параде. К запаху разложения примешивался доносящийся откуда-то запах дыма; пройдя еще немного, Солль передернулся, ощутив в стоячем воздухе знакомый аромат горьковатых благовоний.

Башня Лаш, свершившая свое ужасное дело, продолжала потихоньку куриться. Эгерт приблизился, странно безучастный; у входа в Башню бился о каменную кладку совершенно седой мужчина в рабочем переднике:

– Откройте… Откройте… Открой…

Несколько человек, равнодушных, обессиленных, сидели рядом прямо на мостовой; красивая женщина в съехавшем на затылок чепце рассеянно гладила лежащего у нее на коленях мертвого мальчика.

– Откройте! – надрывался седой. Кулаки его, совсем лишенные стертой о камень кожи, роняли на мостовую капли крови; рядом валялась напополам переломанная кирка.

– Молить надо, – шепотом сказал кто-то. – Молить… Привидение Лаш…

Седой человек в переднике в новом исступлении кинулся на замурованную дверь:

– Открой… А-а… Мерзавцы… Гробовщики… Открой… Не спрячетесь… Открой…

Эгерт повернулся и побрел прочь.

Лиса не найти, он пропал, сгинул где-то в чумном котле, никому не помочь, ничего не исправить, Эгерт тоже умрет. При одной этой мысли в душе его бесновался животный страх – но сердцем и разумом он ясно понимал, что главное дело отпущенной ему куцей жизни – Тория. Последние дни ее не должны быть омрачены ужасом и тоской, он, Эгерт, не позволит себе роскошь умереть первым – только убедившись, что Тории больше ничего не угрожает, он сможет закрыть глаза.

Завидев впереди на мостовой скорчившееся тело, Эгерт хотел обойти его как можно дальше – но человек пошевелился, и Солль услышал слабое царапанье железа о камень. Под боком у лежащего примостилась шпага; Эгерт разглядел капли влаги на дорогих ножнах, на тяжелом эфесе с вензелем, на расшитой самоцветами перевязи. Потом он перевел взгляд на лицо лежащего.

Карвер молчал; грудь его ходила ходуном, хватая сырой воздух, губы запеклись, а веки распухли. Одна рука в тонкой перчатке цеплялась за камни мостовой, другая сжимала рукоятку шпаги, будто оружие могло защитить своего хозяина и перед лицом Мора. Не отрываясь, Карвер смотрел Эгерту в глаза.

Приглушенное туманом, издали донеслось захлебывающееся лошадиное ржание.

Карвер судорожно вздохнул. Губы его дернулись, и Эгерт услышал тихое, как шорох осыпающегося песка:

– Солль…