Шрам

Предчувствие мага, даже не достигшего величия, не бывает пустым. Теперь беда подошла так близко, что от дыхания ее шевелятся волосы. Сейчас, уже сейчас, может быть, поздно что-либо спасти.

Амулет!

Он вскочил. Заклинание, запирающее сейф, слетело сразу, но замок долго не поддавался, не подчинялся трясущимся рукам; открыв, наконец, яшмовую шкатулку, Луаян, отроду не бывший близоруким, болезненно сощурился.

Медальон был чист. Ни пятнышка ржавчины не уродовало золотую пластинку – медальон был чист, а декан задыхался от смрада подступающей беды.

Не веря себе, он еще раз оглядел медальон; потом спрятал его и, пошатываясь, поспешил к двери:

– Тория! Тор…

Он знал, что она рядом, у себя; ему и раньше случалось призывать ее на помощь, но сейчас она явилась почти мгновенно, и почти такая же бледная, как он сам: видимо, нечто в его голосе напугало ее.

– Отец?

За ее спиной он разглядел силуэт Эгерта Солля. В последние дни эти двое неразлучны… Небо, помоги им.

– Тория… И вы, Эгерт… Воду из пяти источников. Я скажу, каких и где… Возьмите мой фонарь, он не гаснет под самым сильным ветром, ты, Тория, надень плащ… Скорее.

Если они и хотели спросить о чем-то, то не смогли или не решились. Декан не был похож на себя – даже Тория отшатнулась, встретившись с ним глазами. Не говоря ни слова, она приняла из его рук пять баклажек на ременной связке; Эгерт накинул плащ ей на плечи – она почувствовала ласковое, ободряющее прикосновение его ладоней. За порогом завывала гнилая, без мороза зима; Эгерт высоко поднял горящий фонарь, Тория оперлась на его руку, и они пошли.

Как в ритуальном действе, они пробирались от источника к источнику – всего их было пять. Трижды воду пришлось набирать из замурованных в камень труб, один раз – из маленького колодца в чьем-то дворе, и один раз – из железной змеиной морды заброшенного фонтана. Пять баклажек были полны, и связка их оттягивала Эгерту плечо, и плащ Тории отсырел насквозь, когда, шатаясь от усталости, они переступили порог деканового кабинета. Всегда сумрачный, той ночью он полон был света – столбики свечей толпились на столе, на полу, лепились к стенам; все огненные язычки вздрогнули, когда открылась дверь, и затрепетали, будто приветствуя вошедших.

Посреди комнаты помещалась странной формы подставка на когтистых лапах; еще три лапы, изогнувшись, поддерживали над ней круглую серебряную чашу.

Повинуясь нетерпеливому жесту декана, Эгерт отступил в самый дальний угол и там сел прямо на пол; Тория устроилась рядом на низком табурете.

Язычки свечей удлинялись и удлинялись, неестественно, непривычно для глаза; декан замер над серебряной чашей, куда по очереди опрокинуты были баклажки. Руки его медленно двинулись вверх, губы, плотно стиснутые, не шевелились, но Эгерту казалось – может быть, со страху – что в тишине кабинета, в завывании ветра за окном он слышит резкие, царапающие слух слова. Потолок, на котором сливались и распадались узоры из теней, казался запруженным стаями насекомых.

Что-то ударилось о стекло снаружи – Солль, напряженный как струна, судорожно вздрогнул. Тория, не глядя, положила руку ему на плечо.

Губы декана изогнулись, будто от усилия. Огоньки свечей мучительно вытянулись – и опали, приобретя нормальную форму. Постояв секунду неподвижно, декан прошептал едва слышно:

– Подойдите.

Воды в блюде будто не бывало никогда – там, где следовало находиться ее поверхности, лежало зеркало, белое и яркое, как ртуть. Зеркало Вод, понял, замирая, Эгерт.

– Почему же ничего не видно? – шепотом спросила Тория.

Эгерт едва ли не возмутился – для него достаточным чудом казалось само зеркало. Однако в ту же секунду белая муть заколебалась, потемнела, и вот это уже не муть, а ночь, ветер, такой же, как за окном, мотающиеся ветки голых деревьев, огонек… Один, второй, третий… Факелы. Не пытаясь расшифровать изображение, Эгерт дивился тому только, что здесь, в маленьком круглом зеркале, отражается неведомое, невидимое, происходящее кто знает где; завороженный магией и своей причастностью к тайне, он опомнился только от звонкого выкрика Тории:

– Лаш!

Одно короткое слово протрезвило Эгерта, как пощечина. В зеркале бродили темные фигуры, и в даже скудном свете малочисленных факелов можно было различить капюшоны – накинутые на глаза, а кое у кого отброшенные на плечи; целое сонмище воинов Лаш зачем-то копошилось в ночи, позволяя ветру терзать и трепать полы длинных плащей.

– Где это? – испуганно спросила Тория.

– Молчи, – выдохнул сквозь зубы Луаян. – Уходит…

Картинка поблекла, будто покрывшись грязно-молочной пленкой, потом обернулась белой восковой мутью, и только в самой глубине ее осталась мерцать приглушенная искра.

– Какой плохой день, – пробормотал Луаян, будто бы сам удивляясь. – Какая нехорошая ночь…

Вытянув руки, он простер ладони над зеркалом, и Эгерт, замирая, увидел, как проступают сквозь кожу сплетения вен, сухожилий, сосудов.