Шрам

Не в силах сдержаться, она плюнула ему под ноги; через минуту дворик был пуст, если не считать распростертого на земле тела да оцепеневшей, заламывающей руки женщины.

Ей уже случалось рыдать над безжизненно лежащим на земле человеком. Теперь ей казалось, что это страшный сон-повторение. Она снова осталась одна, совсем одна, и моросил дождь, и скатывались капли по строгому, застывшему Соллевому лицу. Она так надеялась, что заклятье не выдержит, падет в борьбе с его благородством – но заклятье оказалось крепче, чем его носитель. Первым пал Эгерт.

Она сидела в холодной грязи, и пережитое потрясение сковывало ей руки, язык, голову; не пытаясь вернуть Солля к жизни, не прощупывая его пульса, не растирая висков, не в силах выдавить и слезинки, она сидела, бессильно опустив плечи, уронив онемевшие руки.

Они могут поставить его на колени – но оскотинить его они не в силах. Сами трусы в душе, они возвеличиваются в собственных глазах, унижая того, кто, по их мнению, слабее… У Скитальца не хватит заклятий на всех подлецов, а Эгерт лежит шрамом в грязь, и никакие пять «да» не отменят того страшного, что он уже пережил…

Она заплакала, наконец.

Откуда-то из темноты явилась бродячая собака, обнюхала лежащего, сочувственно заглянула Тории в глаза; Тория плакала, поднимая лицо к небу, и дождь на ее щеках смешивался со слезами. Собака вздохнула – поднялись и опали тощие ребристые бока – затем, почесавшись, удалилась обратно в темноту.

Много лет прошло с тех пор, как похоронили ее мать; на могиле Динара дважды поднялась и дважды пожухла трава. Дождь, кажется, будет идти вечно, и увянет вечнозеленое дерево на могиле Первого Прорицателя, и Солль заклят навсегда. Почему?! Почему она, Тория, простила ему смерть Динара – а Скиталец не простил?! Почему заклятие не имеет обратной силы, почему кто-то, кроме нее, вправе судить Эгерта?

Ей показалось, что ресницы его чуть дрогнули – или это игра неверного фонарного света? Она подалась вперед – отвечая на осторожное прикосновение, Солль пошевелился и через силу поднял веки.

– Ты… здесь?

Она вздрогнула – так глухо и незнакомо позвучал его голос. Он смотрел на нее, и она поняла вдруг, что глаза его – глаза столетнего мудреца.

– Ты плачешь? Не надо… Все очень хорошо. Я теперь знаю… Как умирают. Не страшно… Все теперь будет хорошо… Ну, пожалуйста, – он попытался подняться, с третьей попытки сел, и она смогла, не сдерживаясь, уткнуться ему в грудь.

– Я такой… – сказал он тоскливо, – такой… Почему ты не ушла? Почему ты осталась со мной? Чем я заслужил?

– Ты же поклялся, – прошептала она, – что сбросишь…

– Да, – бормотал он, гладя ее волосы, – да, сброшу… Обязательно… Только тут такое дело, Тор… Если не получится, ты убей меня, ладно? Это не страшно… Мне неловко просить тебя, но кого же мне тогда просить?.. Ладно, забудь, что я сказал… Я придумаю что-нибудь… Ты увидишь… Теперь все будет хорошо, не плачь…

Из подворотни участливо смотрела на них бродячая собака с ребристыми боками.

Через несколько часов у Тории начался жар.

Постель казалась ей горячей, как раскаленная солнцем крыша. Эгерт, впервые допущенный в ее маленькую комнату, сидел на краю кровати и держал ее руку в своей. Декан, не говоря ни слова, принес и поставил на столик склянку с дымящимся, остро пахнущим снадобьем.

Тория лежала на спине, белая подушка скрывалась под ворохом рассыпавшихся прядей, и осунувшееся лицо дочери, запятнанное лихорадочным румянцем, снова поразило Луаяна сходством с женщиной из далекого прошлого, давно умершей женщиной.

…Когда-то, странствуя по свету, он остановился однажды на ночлег в небольшом поселке, занесенном снегом; приютившие его хозяева, не зная еще, что он маг, поведали о несчастье: по соседству умирает от неведомой хвори дочь старосты, неземная красавица. Тогда он впервые увидел свою жену – голова ее вот так же утопала в подушке, и по белой простыне змеились черные волосы, и лицо, осунувшееся, горячее, уже отмечено было печатью надвигающегося конца.

Он исцелил ее, выходил; последовало счастье, внезапное, как водоворот в тихой и сонной реке, потом страх потерять все, потом снова счастье – рождение дочери… Потом мучительные пять лет, бросавшие Луаяна из жара в холод, учившие его прощать вопреки собственной гордыне, ужасные годы, лучшие его годы. Он вспоминал о них с содроганием – и все на свете отдал бы, чтобы вернуться и прожить их снова.

Вероятно, ей не суждена была долгая жизнь. Однажды уже спасенная Луаяном, она азартно искала собственной смерти – и нашла ее, оставив ему на память вечное чувство вины и маленькую Торию…

Тория повернула тяжелую голову, и отец встретился с ней глазами. Спустя минуту декан перевел взгляд на Солля; Эгерт, вздрогнув, хотел выпустить руку Тории – но удержал.