Шрам

Светлое небо, она слишком похожа на мать. Она слишком похожа на мать, чтобы быть счастливой… Давая добро на ее брак с Динаром, он знал, по крайней мере, что делает – покой и уверенность, дружеское расположение, общая работа в старых стенах университета надежно соединили бы его дочь с его любимым учеником. Солль положил конец этим надеждам – и вот Солль сидит на краю ее постели, мучится под декановым взглядом, понимает, что должен бы уйти – но не выпускает из своих рук ее руки, и Луаян отлично видит, как льнет к его ладони ладонь Тории…

В его жизни нет ничего дороже дочери.

Два года назад ее свадьба казалась ему естественной, неизбежной частью спокойной размеренной жизни; сегодня над городом, над университетом, над этими двумя, что держат друг друга за руку, нависла неясная тень – даже будучи магом, он не может понять, что это за угроза, но присутствие ее ощущается с каждым днем все отчетливее. Как поступить сегодня, если не знаешь, будет ли у тебя завтра?

Солль прерывисто вздохнул; краем глаза Луаян видел, как он пытается сосчитать ее пульс, как тревожится, как досадует на него, Луаяна, за кажущееся бездействие – маг ведь, взял бы да вылечил…

На Солле печать. Он принесет несчастье всякому, кто будет иметь неосторожность оказаться рядом – так рассудил Скиталец. Но кто знает, что такое Скиталец и какова изнанка его заклятия?

Тория пошевелилась. Декан снова встретился с ней глазами, и ему показалось, что веки ее чуть-чуть опустились, будто Тория хотела кивнуть.

Луаян помедлил – и кивнул ей в ответ. Помедлил; еще раз окинул взглядом притихшего Эгерта – и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Оставшись вдвоем, они долго молчали. В камине негромко, деликатно потрескивали умирающие поленья.

Наконец Тория улыбнулась через силу:

– Твоя рубашка… Мала.

Эгерт одолжил рубашку у Лиса – его собственная одежда нуждалась в стирке. Гаэтанова рубашка опасно трещала при каждом Соллевом движении; волосы, вымытые и не успевшие просохнуть, казались темнее, чем обычно. Прямо за его спиной мерцал огонь камина – палимой жаром Тории казалось, что у Солля медные плечи.

Наклонившись к ней, он несколько раз повторил один и тот же вопрос; сосредоточившись, она поняла наконец:

– Как тебе помочь? Что надо сделать?

…Вернувшись из промозглой ночи, она долго не могла остановить слез. Она исходила слезами, захлебывалась соленой водой, как гибнущий в пучине моряк; Эгерт, на долю которого в тот вечер перепало еще большее потрясение, держался куда лучше. Последний квартал до университета он нес дрожащую Торию на руках – ее ноги подкашивались и не желали идти. За всю жизнь ее отрывал от земли только отец и только в далеком детстве; она притихла, оказавшись на весу – а Солль ступал легко, будто бы действительно нес ребенка или попавшего в беду невесомого зверька.

Он нес ее и впервые ощущал каждую напряженную жилку, каждую трепещущую мышцу, биение ее сердца, усталость и горе. Тогда он крепче прижимал ее к себе, ему хотелось окутать, спеленать ее своей нежностью, закрыть, согреть, защитить.

Встреча с деканом, которой он так боялся, прошла без единого слова. Повинуясь Луаяну, Солль помог Тории добраться до постели; рядом уже поджидала, охая, старушка-служительница. Декан внимательно оглядел виноватого, напряженного Солля – и снова не раскрыл рта.

…Бродил огонек по углям в камине; Тория снова слабо улыбнулась. Страшное осталось далеко-далеко позади; теперешнее ее состояние, горячее, расслабленное, не угнетало ее – напротив, ей хотелось вечно пребывать в этом огненном облаке, наслаждаясь собственной слабостью, покоем и защищенностью.

– Тор… Чем тебе помочь…

Ей приятны были и забота Эгерта, и его беспокойство. А отец… Отец всегда все знает.

На столике дымилось приготовленное деканом снадобье.

– Ничего, – прошептала Тория, тихонько сжимая Соллеву руку, – ничего страшного… Лекарство поможет.

Он отошел, чтобы подбросить в камин поленьев. Огонь разгорелся ярче, Тории опять мерещились окружающие Эгерта медные языки. С трудом она села на кровати, придерживая одеяло у груди:

– Подай мне… Склянку.

Зачерпывая снадобье из его ладоней, она долго растирала себе виски; вскоре сил осталось совсем мало, но о том, чтобы позвать старушку-служительницу, Тория не подумала. Увидев, что она устала, Эгерт взялся за дело сам – осторожно, преодолевая неловкость, он принялся втирать мазь в кожу ее лица и шеи. Лекарство пахло сильно и горько, так не пахнет даже разогретая солнцем полынь.

Жар ее упал почти мгновенно – но вместо облегчения она снова почувствовала тоску и, покрываясь потом, сначала всхлипнула, потом, теряя над собой власть, задрожала и опять заплакала.

Солль растерялся, хотел было бежать за деканом – но не смог выпустить из своих ладоней вздрагивающей мокрой руки. Склонился над лежащей, нашел сухими губами сначала один полный слез глаз, потом другой; чувствуя горький привкус во рту, гладил спутанные темные волосы, царапал шрамом кожу ее щек:

– Тор… Посмотри на меня… Не плачь…