Шрам

Не раз и не два пробежав глазами по рядам, Тория нахмурилась. Отсутствие Эгерта задело ее – ведь на кафедре был ее отец! Спустившись, она некоторое время раздумывала, рассеянно наблюдая за привольными играми кота-мышелова; потом, недовольная собой, отправилась во флигель.

Дорогу к этой комнате она помнила отлично. Динар не любил, когда она являлась к нему – наверное, стеснялся; она, впрочем, все равно приходила и усаживалась на край стола – бедняга тем временем суетился, собирая разбросанные вещи и ладонью стирая пыль с подоконника…

Вспомнив о Динаре, Тория вздохнула. Подошла к знакомой двери, помялась в нерешительности – за дверью стояла тишина и, скорее всего, в комнате вообще никого не было. Как глупо я выгляжу, подумала Тория и, стукнув, вошла.

Низко опустив голову, Эгерт сидел у стола; Тория мельком заметила лежащие перед ним листы бумаги и перепачканное чернилами перо. Обернувшись навстречу гостье, Солль вздрогнул; чернильница, задетая его рукой, помедлила и опрокинулась.

Минуту или две оба занимались тем, что молча и сосредоточенно затирали лужу на столешнице и на полу. Взгляд Тории невольно упал на исписанные, много раз перечеркнутые листки, и сама того не желая, она прочитала под жирной корявой чертой: «и тогда мы сможем вспомнить все-все, что было…» Она поспешила отвести глаза; заметив это, Эгерт устало улыбнулся:

– Я… никогда не писал писем.

– Сейчас лекции, – заметила она сухо.

– Да, – вздохнул Солль. – Но мне очень надо… именно сегодня. Написать письмо… одной женщине.

Осенний ветер за окном набирал силу, подвывал и хлопал незакрепленным ставнем; Тории как-то внезапно открылось, что в комнате сыро, промозгло и почти темно.

Эгерт отвернулся:

– Да… Я решил, наконец, написать матери.

Ветер бросил в окно растопыренный кленовый лист – желтый, как солнце; приклеившись на секунду, рыжий листок оторвался и резво полетел дальше.

– Я не знала… Что у тебя есть мать, – сказала Тория тихо и тут же смутилась: – То есть… что она жива.

Эгерт опустил глаза:

– Да…

– Это хорошо, – пробормотала Тория, не в состоянии придумать ничего лучшего. Солль улыбнулся, но улыбка вышла горькая:

– Да… Только вот я не очень хороший сын. Наверное.

За окном особенно сильно рванул ветер – по-хозяйски перебирая бумаги на столе, комнатой прошелся сквозняк.

– Мне почему-то кажется… – неожиданно для себя сказала Тория, – что сына, доставляющего неприятности… любят все равно. Может быть, даже сильнее…

Эгерт быстро взглянул на нее, и лицо его вдруг прояснилось:

– Правда?

Неизвестно почему, но Тория вспомнила незнакомого малыша, рыдавшего однажды над дохлым воробьем; ей было лет четырнадцать, она подошла и серьезно пояснила, что птицу нужно оставить в покое – тогда явится воробьиный царь и, конечно, оживит своего верного подданного. Округлив полные слез глаза, малыш спросил тогда с такой же внезапной, искренней надеждой: «Правда?»

Тория улыбнулась своему воспоминанию:

– Правда…

В мутное окно забарабанил дождь.

…Всякий раз, когда Тория являлась домой с очередной дырой на чулке, мать, молча покачав головой, доставала с полки коробочку с рукодельем. Тория жадно заглядывала в ее таинственные недра – из путаницы шерстяных и шелковых ниток там выглядывали, как чьи-то глаза, блестящие перламутровые пуговицы. Мать извлекала из подушечки иголку и принималась за дело, время от времени перекусывая нитку острыми белыми зубами. Вскоре на месте безобразной дырищи появлялся красный в черную крапинку жучок; новые чулки Тории уже через несколько недель бывали расшиты жучками, целым выводком красных жучков, маленьких и больших – ей нравилось воображать, как они оживают, ползают по коленкам и щекочут их лапами…

А что, если б мать осталась жива? Если бы отец не выпустил ее тогда, запер, завалил дверь, замкнул заклинанием?

Много лет отец и дочь провели вместе, и за все это время она не помнит рядом с ним больше ни одной женщины. Ни одной.

…Башня Лаш разразилась горестным воем. Тория досадливо поморщилась – и тут же нахмурилась, увидев, как переменился в лице Солль. Нелегко, должно быть, жить в вечном страхе.

– Ничего, – сказала она бодро. – Не слушайте… не слушай. В эти бредни об окончании времен верят только гробовщики… Надеются заработать, – она усмехнулась своей неуклюжей шутке, но Эгерт не повеселел – между бровей у него темнела страдальческая складка.

Звук повторился – еще заунывнее, с истерическим надрывом. Тория увидела, как у Солля начинают трястись губы; передернувшись, он поспешил отвернуться. Минуту или две в тягостном молчании Эгерт пытался взять себя в руки – и Тория, которой тоже было неловко, оказалась свидетелем молчаливой борьбы.

Некоторое время она решала, следует ли ей деликатно удалиться или, наоборот, сделать вид, что ничего не происходит. Башня, наконец, замолкла – но Эгерта бил озноб, и прыгающую щеку приходилось придерживать рукой. Не говоря ни слова, Тория вышла в коридор, наполнила железную кружку из бака с водой и принесла Соллю.