Шрам

– Это Амулет Прорицателя, – глухо продолжал Легиар. – Сила Амулета известна, но до конца его свойств не знает никто. С тех пор, как погиб хозяин его, прорицатель по имени Орвин, с тех самых пор он осиротел и сам теперь должен выбирать… искать нового хозяина, нового прорицателя. Тот, кто наденет его, обретет способность заглядывать в будущее – но только в случае, если медальон изберет его сам. Тщеславного или глупого, который захочет воспользоваться им без полного на то права, медальон попросту убьет – золото не ведает снисхождения… Я не могу держать его у себя – я не хозяин ему. Я не могу отдать его никому из магов – тогда меня будут грызть сомнения, подозрения, зависть, наконец… В руках не-мага медальон неуместен – что же мне делать?

Легиар прищурился – зрячий глаз его сжался в щелочку, а мертвый приобрел странное, почти лукавое выражение:

– Я принес медальон тебе, Луаян. Ты ученик Орлана… Ему были чужды и тщеславие, и гордыня… Он был мудр, мудрее всех нас, ныне живущих. Он был твоим наставником недолго – но он есть в тебе, есть, я вижу… Я принес бы медальон ему, но его нет – возьми ты. Сохрани, хорошо?

Луаян принял золотую пластинку в ладонь. Медальон казался теплым, как живое существо.

– Что я должен делать? – услышал он собственный голос.

Легиар чуть усмехнулся:

– Ничего. Спрячь… Храни. Он выберет хозяина сам, не помогай ему… И поглядывай на него иногда – нет ли… ржавчины. Да, я знаю, он золотой… Ржавчина на нем означает опасность для живущих – так утверждал еще Первый Прорицатель, и, видит небо, старик был прав… – уголок длинного Легиарового рта страдальчески изогнулся.

И, уже уходя, он обернулся с порога:

– Я, видишь ли, стар… Многие нынче стары, а те, что должны были прийти на смену… Не пришли. Ты счастлив в своем университете… А где-то по земле бродит еще одна несостоявшаяся надежда – бывший Привратник, я даже я не знаю, кто он теперь. Береги медальон… И прощай.

Он ушел, Луаян никогда больше не видел его – но с той памятной встречи началась работа его жизни: история деяний великих магов.

…Медальон все так же удобно лежал на ладони. Декан поднес его к глазам, всматриваясь изо всех сил – ржавчины не было. Ни точки, ни пятнышка – однако предчувствие беды наливалось и зрело, как яблоко, как нарыв.

Прошло полторы недели после объявления об Окончании времен; Башня Лаш по нескольку раз на день исторгала свой звук, от которого кровь стыла в обывательских жилах; из зарешеченных окон нехотя поднимался в небо тяжелый дым, и ни один плащеносец не показывался на улицах города. Горожане мучились тревогой.

Потребление спиртного выросло в городе раз в десять – о том, что хмель изгоняет раздумья и притупляет страх, было, оказывается, известно не только Эгерту Соллю. Жены ожидали мужей в тоске и тревоге – те возвращались домой на четвереньках либо ползком, и первыми их заплетающимися словами были уверения, что окончание времен на самом деле отменятся. Мастеровые и торговые кварталы понемногу спивались; в аристократической части города пока что соблюдались приличия – однако и здесь можно было встретить подвыпившего лакея или валящегося с козел кучера. Высокие окна богатых домов были плотно занавешены – кто знает, что творилось под покровом плотных, не пропускающих воздух штор; многие обыватели, имеющие родственников в селах и предместьях, сочли за лучшее нанести им длительный визит – днем из городских ворот одна за другой выкатывали телеги, груженные домашним скарбом.

Кабаки процветали – владельцы пивных и трактиров сбывали с рук как первоклассный, так и давно застоявшийся в бочках товар. Но, если в большинстве подобных заведений пили нервно, из одного только желания залить страх, то в студенческой таверне «Одноглазая муха» царило самое искреннее и непринужденное веселье.

Лис имел колоссальный успех – по десять раз за вечер он поочередно изображал то плащеносцев, то магистра, то карлика с трубой – жуткий тянущий звук, издаваемый этим инструментом, оборачивался в Лисовом исполнении до колик смешной непристойностью. Студенты рукоплескали, развалившись на скамейках; один только Эгерт не принимал участия во всеобщем веселье.

Забившись, по обыкновению, в угол и с трудом уместив под лавкой длинные ноги, Солль ковырял столешницу кончиком тупого ножа. Губы его шевелились, беззвучно повторяя бесконечные «да», и стакан вина, стоящий перед ним на столе, оставался почти нетронутым.

Путь должен быть пройден до конца. Первое в душе должно стать последним… Что все-таки первое в его душе? Неужели вечный страх? Тогда для того, чтобы избавиться от заклятья, необходимо сначала избавиться от страха, а это замкнутый круг – чтобы не бояться, надо перестать бояться… Но, если главное в Солле – не страх, тогда – что?

Эгерт вздохнул. Он ходил по кругу, как лошадь, запряженная в молотилку; главным в его душе были либо трусость, либо желание от нее избавиться – ничего третьего пока не приходило ему в голову.