Шрам

Из глубины доносится шорох шагов, стон, шевелится какая-то тень. Это Обель. Он выползает на четвереньках, щурясь на жалкие отблески света.

Обель похож на ангела с ощипанными крыльями. У него длинные, тёмные, спутанные пряди, а губы сухие и потрескавшиеся. От Обеля исходит зловоние. Руки, которые когда-то без усилий держали машинку чернильщика, теперь серые и костлявые. Всё серое.

Любой яркий оттенок, всякое слово, форма и образ здесь зачахли, будто сорванный цветок, брошенный на медленную смерть. Метки Обеля почти стёрлись, пустота захватывает его кожу подобно лесному пожару.

А его рука, которая создавала целые миры, рука, которую раздавил в гневе Минноу… пальцы срослись неправильно, на месте переломов – застарелые опухоли, а шрам темнеет красно-синей полосой, как свидетельство ярости мучителя. Я вижу и новые метки, но не рисунки, не татуировки, а синяки, рубцы и кровоподтёки всех оттенков. Обель… Мой дорогой Обель сломлен. По коже легко прочесть его историю.

Опустившись на колени, я протягиваю к нему руки сквозь железные прутья, и он разрешает мне обнять его за плечи.

– Ты должна была бежать.

Голос хриплый, надтреснутый, от жажды или от крика – не знаю. Обель удивлён, сбит с толку, как маленький. Его душу будто заменила душа ребёнка, которой не по размеру взрослое тело.

– Всё хорошо, – шепчу я ему на ухо. Не знаю, правда это или нет, но Обелю нужна надежда. – Я помогу тебе. – Обещание, выполнить которое у меня нет ни малейшей возможности. Но я не могу сказать ему жестокую правду – мы с ним одинаково беспомощны.

Обель пытается встать, цепляясь за прутья решётки. Он очень слаб. Я заставляю себя снова на него взглянуть и с болью осознаю: он изменился, его сломили. Я вздрагиваю от ужаса: «Нельзя, чтобы с Галл случилось то же самое». Оглядываясь, я будто бы ищу путь к свободе, хоть какой-то выход, но вижу лишь тюремные решётки и запертые двери.

В соседней камере я вдруг замечаю Коннора Дрю, отца Оскара. Я не видела его с того самого дня, как будто много лет назад, а на самом деле с прошлой осени. В тот день ему на площади при всех поставили клеймо. Глядя на него тогда, я вспоминала отца и его метку забытых.

Наши взгляды встречаются, и он кивает.

Оскар говорил, что его отец рассказывал обо мне. Коннор пытался помочь моему отцу: это он скрыл его страшную метку.

Звук шагов разрывает нашу невидимую связь. Появляется человек в чёрном.

– Это не просто трогательная встреча со старыми друзьями. Для тебя есть дело… – говорит Минноу.

Глядя на опустошённого Обеля, Джек Минноу будто набирается жизненных сил. Он сияет во тьме – паразит, который питается страданием других.

Обель, почти не моргая, смотрит в пол. С каждым вздохом его тело будто теряет остатки сил. Даже в призрачном свете подземелья я вижу, как сияют от удовольствия глаза Минноу – он счастлив наблюдать унижение бывшего чернильщика.

– Он должен выглядеть прилично, – со змеиной улыбкой сообщает мне Минноу. – Вымой его и раскрась, обнови метки. Мне плевать, как ты это сделаешь. Просто выполняй приказ. У тебя три дня. – Я в замешательстве бросаю взгляд на Обеля и удивлённо смотрю на Минноу. Он злорадно ухмыляется. – Работай, чернильщица, покажи нам своё искусство.

Не добавив ни слова, Минноу уходит. Мел, заметно обескураженная, неотрывно смотрит вслед Минноу. Спустя всего несколько минут охранник приносит еду – хорошую, настоящую еду, не тюремную баланду.

– Я вернусь за тобой вечером, – произносит Мел.

Ей хочется сказать что-то ещё или даже остаться, однако она лишь качает головой и уходит. Охранник отпирает решётку, и я вхожу в камеру. Искренне надеюсь, что успею привести Обеля в порядок.

Но что ему предстоит, я даже не догадываюсь.

* * *

Я прошу принести горячую воду, чистые полотенца и маслá для кожи… и отмываю Обеля.

«Кожа. Как часто мне приходится заботиться о коже».

Я втирала душистое масло в папины ослабевшие руки, чтобы татуировки на его иссохшей, морщинистой коже не тускнели.

Помню, как Оскар коснулся моих пальцев в тот день, когда мы впервые встретились, как он сжал мою руку, повёл за собой, прочь от родившихся в музее вопросов. Мы пили кофе в маленькой кофейне с запотевшими окнами, говорили полунамёками, раздумывая, можно ли открыться друг другу.

«Хватит. Нельзя о нём думать».

Я помню первую метку, которую нарисовала под пристальным взглядом Обеля. Мне до сих пор приятно вспоминать, как пощёлкивал и жужжал аппарат, когда я левой рукой придерживала бледную кожу той женщины, а правой наносила чернилами рисунок – листик в память о младенце. Запретный знак в память о потерянной жизни. Обель закрыл глаза на правила. Сделал меня соучастницей. Вовлёк в паутину сопротивления в надежде, что я помогу ему сплести из разрозненных нитей нечто достойное.

Разбитая чашка порезала мне ладонь, в раковине с посудой – кровь…

Кожа Галл покрывается волдырями – девочка пыталась сделать себе татуировку золой и…

Карл сильной рукой тянет меня к себе, мы спорим, он стискивает моё плечо, а я оступаюсь и падаю…

Мама купает меня, ополаскивает нежную кожу. Пахнет лавандой…