Шрам

Сквозь застилающие глаза слёзы я вижу размытые очертания окровавленного лезвия, вижу, как Коннор берёт нож, и сильнее вжимаюсь скользкой от пота спиной в деревянный столб, готовясь к невыносимой боли. Коннор занимает место Лонгсайта, ставит ноги по обе стороны от основания бруса, только ладонью сжимает моё плечо, а не горло.

Голосом, так похожим на голос Оскара, он едва слышно произносит:

– Прости.

Зажмурившись, я беззвучно молюсь: «Хоть бы потерять сознание поскорее, уж лучше лежать без чувств, чем мучиться под ножом обрядчика, истекая кровью». Нож снова взмывает, блеснув в вышине, и опускается, падает слишком быстро и резко. Мгновение – и моя правая рука свободна. Перегнувшись к другой перекладине, Коннор одним движением перерезает ремни на моём левом запястье и разворачивается ко мне спиной, мгновенно принимая боевую стойку, готовый сражаться.

Глава тридцать девятая

Чтобы оглянуться и понять, что происходит, мне требуется не больше секунды. Едва не теряя сознание от боли, я складываюсь пополам и распутываю завязки на щиколотках. Ещё минута – и я свободна. Измученная и вся в крови, но я свободна. Обель прижал мэра к полу – ни один из стражей не пришёл правителю на помощь. А Коннор… что ж, давать нож в руки преступнику опасно. Коннор нависает над Лонгсайтом, приставив окровавленное лезвие ножа к горлу мэра.

Наверное, толпа сейчас бросится на нас. Однако никто не спешит спасать мэра. Люди ошарашенно переглядываются, но обращённой на нас ярости я не чувствую. Джек Минноу исчез, будто испарился, его нигде нет. Будь я змеёй, попробовала бы воздух на вкус, поняла, чего ждать. А так приходится полагаться на зрение и слух. Толпа в зале с облегчением выдыхает. Недоверчиво, потрясённо, но с облегчением.

К моему удивлению, на сцене появляется мама. Она решительно выходит на середину, такая маленькая, хрупкая, с сумкой на плече.

– Неужели вы собирались молча смотреть на это? – Мамин голос гулко разносится по залу. – Мы такие правильные, так кичимся нашей чистотой и праведностью, не стесняемся показать все наши поступки и достижения на коже, не боимся храбро уйти в вечность. А сегодня, устроившись поудобнее в креслах, вдруг решили посмотреть, как на наших глазах заживо свежуют человека. Нож держали не вы, но своим молчанием вы одобрили убийство. Убийство ребёнка. Моего ребёнка. Чего вы испугались? Почему не закричали в ужасе, поняв, что пытается сотворить ваш мэр? Если бы ему удалось довести дело до конца, на душе каждого из вас навечно остался бы грех. Но вы же добрые люди, праведники, и тем себя утешаете. А вот грешники и нечестивцы, объявленные преступниками, – взмахом руки она указывает на Обеля и Коннора, – не испугались. Они спасли и вас от вечных мук, и мою девочку от смерти, мою Леору. – Мама чуть не плачет, но, приложив ладонь к груди, собирается с силами. – Когда-то я встретила мужчину, который сказал мне, что жизнь гораздо важнее смерти. Так говорил мой муж, отец Леоры. Он мёртв и объявлен забытым. Он не хотел, чтобы из его кожи делали книгу, но я умоляла его согласиться, и он не стал спорить. Мне было страшно, очень страшно жить без него и представить себе, что такое стать забытым. – Мама достаёт из сумки папину книгу и показывает её залу. – Это не он, это лишь его часть. А будь он сегодня с нами, то с ужасом и изумлением увидел бы, как рабски покорно следуете вы за правителями. Вы слишком много думаете о мёртвых и о смерти, вот что он сказал бы вам. Пришло время позаботиться о живых. Обо всех, живущих на этом свете, и неважно, какая у них кожа – пустая или покрытая метками. Мы должны думать о живых и выбрать жизнь.

Тишина изменилась. Теперь это безмолвие мира, благочестия и покоя. Свершилось нечто мистическое, возвышенное, и в благословенной тишине мама на мгновение склоняется над книгой отца, чтобы запечатлеть на обложке поцелуй.

И бросает книгу в огонь.

Глава сороковая

Не слушая моих возражений, мама позволяет Саймону, отцу Верити, проводить нас и войти в дом. Меня укладывают на кровать, и Саймон промывает рану и зашивает длинный разрез. Отец Верити – врач, он знает о коже всё, что только можно, и, накладывая швы, говорит, что надрез неглубокий, уверяет, что ничего не знал о планах мэра. Саймон пытается меня утешить, я понимаю, но воспоминание о руках Лонгсайта, сжимающих мне горло и взрезающих кожу слишком свежо в памяти. А когда я спрашиваю о новых чернилах и исчезающих татуировках мэра, отец Верити заливается краской смущения. Поразительно, сколько же людей участвовало в общем обмане?

Когда Саймон уходит, я натягиваю всю одежду, какая только находится в спальне. Меня трясёт, я не хочу, чтобы даже тонкая полоска кожи осталась открытой. Всё тело будто пропитано грязью, тюремной вонью, запахом дыма и крови. Мне никак не избавиться от воспоминания о чужих, испачкавших меня прикосновениях. В конце концов я проваливаюсь в сон.

* * *