Шрам

Тогда я видела только половину мира. Земля казалась мне плоской. Мне пришлось отправиться на другую её сторону, обменять невежество на опыт, чтобы увидеть и осознать красоту земного шара. Он мерцает в моей памяти, будто хрустальный шар в руках гадалки, но я больше не хочу спрашивать, что ждёт меня в будущем. Я всего лишь хочу показать его во всём великолепии миру.

Мне указывают на возвышение, где я и стою, ожидая начала церемонии. Ждать приходится долго. Обелю и Коннору, которых тоже привели во Дворец правосудия – не знаю, правда, зачем, – приказывают встать подальше от меня, в глубине сцены. Мэр Лонгсайт усаживается на деревянный стул с причудливо вырезанными украшениями. Минноу замирает за его спиной, настороженный и бдительный. Лонгсайт явно наслаждается волнами взволнованного ожидания, которые исходят от собравшихся, постепенно нарастая.

Я смотрю в зал, упрямо отказываясь опустить глаза. Меня не испугать. И я не собираюсь делать вид, будто провинилась и умираю со стыда. Я пристально смотрю в глаза всем зрителям по очереди, пока не дохожу до сидящих на последних рядах и на балконе – они слишком далеко, их лиц не разглядеть. Галл и Верити в зале нет, это я замечаю сразу же, а вот Саймон и Джулия, родители Верити, пришли, и рядом с ними сидит Себ. Он приветливо поднимает руку, и мне стоит больших усилий сдержаться и не расплакаться перед всеми.

Мама тоже пришла. Увидев её, я едва не вскрикиваю. Представляю, чего ей стоило выйти из дома. Мама заняла место в первом ряду, чтобы не видеть обращённых на неё взглядов. Зато я вижу её светящееся любовью лицо.

От мамы исходит тёплая волна нежности, и моё сердце бьётся всё сильнее. Я вбираю взглядом её глаза, лицо, упрямую отважную улыбку. Крошечный кивок, которым она поддерживает меня, значит больше, чем громогласные вопли восторга. Она не сломлена. Не раздавлена. Я никогда и ни в ком не видела такой силы духа, такого благородства, такой красоты, как сегодня в моей маме. Я смотрю на неё, и мне легко и спокойно, её любовь защищает меня, как скала, как доспехи, как непреодолимый щит.

Джек Минноу выходит вперёд, и шум в зале смолкает.

«Не на это ли представление он намекал, когда говорил, что я ему ещё понадоблюсь?»

Минноу требует тишины, но без свойственных Лонгсайту драматических жестов. Он говорит спокойно и уверенно, однако его речь вовсе не кажется скучной и бесцветной.

– Спасибо, что пришли. Сегодня мы празднуем торжество правосудия. Мне доверено говорить от лица нашего великого лидера, лишь благодаря ему враг наших традиций, угрожающий устоям нашего общества, пойман и будет призван к ответу.

Не знаю, отчего так происходит, быть может, действует голос Минноу или люди наконец объединились в своей ненависти, но слова падают на благодатную почву. Слушатели поддерживают оратора тихими восклицаниями.

– Итак, мне выпала честь приветствовать в этом зале нашего непревзойдённого мэра Лонгсайта, чьи мудрость и преданность вере не имеют себе равных.

Раздаются аплодисменты. Не мощные овации, какими встречали мэра в дни его славы, но всё же одобрительные хлопки. Как быстро проходит народная любовь! Наверное, Лонгсайт всю жизнь дрожит от страха потерять восхищение и преклонение подданных.

Мэр Лонгсайт встаёт со стула и выходит вперёд. Сегодня на нём только набедренная повязка, накидки нет и в помине. Напоказ выставлены все татуировки и шрам. Глядя на рисунки на его коже, невозможно удержаться от восхищения: они прекрасны, слишком красивы для одержимого ненавистью. Тело Лонгсайта покрыто сложными геометрическими орнаментами: здесь и углы, и линии, и фигуры, говорящие о священных числах, о тайнах Вселенной, о бесконечности и изобилии. Однако сейчас узоры мелькают передо мной, будто в сумасшедшем танце скелеты, гладкие линии и острые углы напоминают об острых клинках. От Лонгсайта исходит уверенность и сила.

Речь его коротка:

– В соответствии с нашими традициями и законами я требую отметить Леору Флинт знаком вóрона и навечно объявить забытой.

Странно, я почти разочарована. Ведь я так долго ждала чего-то ужасного. Однако ответ собравшихся радует мэра. Объявленное наказание ошеломляет, да и применяется не так уж часто.

Вот только я в это больше не верю. Помню, как с ужасом смотрела на Коннора Дрю, которому наносили на площади знак вóрона, и искренне верила, что его душу больше ничто не спасёт. Мы все так думали: совершившему страшное преступление навечно отказывали в памяти и спасении души. Из его кожи сделают книгу, но только затем, чтобы сжечь её в огне правосудия. Тогда передо мной был человек, лишённый надежды, без будущего и цели в жизни. Я видела в нём своего отца, которого по нашим традициям следовало забыть сразу же после смерти. В тот день от ужасного зрелища у меня свело горло, я не могла дышать. Страх не давал мне уснуть, побуждал действовать, спасать отца.