Шрамы как крылья

Не пойду сегодня в театральный кружок. Во-первых, не хочется испытать на себе гнев Кензи, на которую Асад уронил занавес. Но главное, Тони наверняка спросит меня о прослушивании. Я не собираюсь в нем участвовать, но и не могу заставить себя сказать это вслух.

На встречу группы поддержки Пайпер тоже не пришла, и я в одиночестве слушаю лекцию доктора Лейн о силе боли. Когда она просит нас вспомнить самую сильную боль, я тут же мысленно оказываюсь в «бункере», который также называют «пыточной». Это, разумеется, никакой не бункер, а стерильная палата в ожоговом отделении, где медсестры счищают омертвевшую кожу с чувствительной, обгоревшей плоти. На медицинском языке это называется «санация раневой поверхности».

Пациенты зовут это адом.

Из «бункера» постоянно доносились приглушенные вскрики, так что, даже если мне не нужно было идти на эту процедуру, я все равно не забывала о ней. Медсестры пичкали меня болеутоляющим и разрешали негромко включать любимую музыку, как будто она могла сделать сдирание кожи не столь ужасным. Единственным способом пережить эту процедуру было мысленно перенестись куда-нибудь, отделиться от тела.

Оливия, болтушка без шрамов, трещит о боли, пережитой в прошлом.

– Мы должны быть сильнее нашей боли, – в конце говорит она. – Иначе упустим самое главное.

Воспоминания о «бункере» тому виной или пережитая вчера боль от ускользнувшей сквозь мои уродливые пальцы возможности стать чуточку нормальнее, но я негодующе вскидываюсь:

– Да что ты можешь знать о боли?!

Поджав губы и сложив руки на груди, Оливия смотрит на доктора Лейн.

– Ава, это боль Оливии, не твоя, – замечает доктор Лейн.

Я выставляю напоказ руку с пересаженным пальцем.

– Вот боль! – Мой голос эхом отдается от стен комнаты. Я указываю на свое лицо. – Вот это настоящее. А у тебя даже шрамов нет!

Щеки Оливии краснеют.

– У меня есть шрамы.

Встав, она начинает задирать рубашку, однако доктор Лейн ее останавливает.

– Нет. – Она кладет руку на плечо Оливии. – Никто ничего не должен доказывать. Не здесь.

Оливия отпускает рубашку, и та скрывает идеальную кожу. Доктор Лейн кивком вызывает меня в коридор.

– Что с тобой, Ава?

– Ничего.

– То, что ты разозлилась, не страшно. Но невидимые шрамы тоже болят. И только Оливия может решить, сколько и как о них рассказывать.

Не глядя на доктора Лейн, я слабо пинаю стенку.

– В этом-то все и дело. У нее есть выбор. А я не могу спрятать свои шрамы, и у меня нет выбора.

Да я вообще ничего из этого не выбирала. Отец вытолкнул меня из окна, а врачи спасли без моего на то согласия.

– Я понимаю тебя. – Доктор Лейн указывает на шрамированную половину своего лица с опущенным уголком губ. – Поверь, я пережила то же самое. Потребовалось много времени, чтобы я приняла это. Приняла себя. Но у меня получилось. Просто нужно время.

– У меня нет времени.

– Кора рассказала мне об операции. И о спектакле.

– Дело не в дурацком спектакле.

– Ава, если ты хочешь играть в спектакле – играй, операция тебе не нужна, – отступив на шаг и разглядывая меня, заявляет доктор Лейн.

– Вы не понимаете. Я смотрю в зеркало – и не узнаю эту девушку. Я не наивная, я понимаю, что операция не вернет утраченного. Но она поможет сделать меня хоть чуточку похожей на прежнюю Аву. Возможно, этого хватит, чтобы вернуться на сцену.

Доктор Лейн тяжело вздыхает.

– Может, сегодня для тебя будет лучше поделиться со всеми чем-нибудь хорошим из твоего прошлого.

Я фыркаю.

– У меня закончились все теплые и радостные воспоминания.

Доктор Лейн строго смотрит на меня. Кажется, сегодня не обойдется без наказания.

– Копай глубже. – Она указывает на мою грудь. – Они там.

Вернувшись в зал, я почти искренне извиняюсь перед Оливией. Она слабо улыбается в ответ.

– А теперь переключимся на силу позитивного мышления, – заявляет доктор Лейн. – Ава предложила начать с хороших воспоминаний.

Оливия и Брейден поворачиваются ко мне. Жаль, что здесь нет Пайпер, которая обязательно бы пошутила о том, как все это глупо. Ведь и правда глупо. Все эти разговоры, обмен воспоминаниями и ощущениями. С глубоким вздохом я начинаю рассказывать:

– В нашем дворе рос огромный, ветвистый клен. Осенью его листья становились желтыми, красными и оранжевыми. «Наш пылающий куст» – так называл его папа. Когда он приходил с работы, я выбегала ему навстречу и папа подхватывал меня на руки прямо под этим огромным деревом. «Готова к полету?» – спрашивал он и подбрасывал меня высоко-высоко, так что сердце в пятки уходило, словно на американских горках. И земля, и он оказывались далеко-далеко. Замерев на миг на самом верху, я пугалась. Но внизу я видела папу и его распахнутые руки, готовые поймать меня. Потом он прижимал меня к груди и шептал: «Я всегда поймаю тебя».

Доктор Лейн что-то пишет в своем журнале.

– Замечательно, Ава. Спасибо.

Сегодня на терапии я заслужила высший балл – разом эмоциональный всплеск и прорыв. Доктор Лейн просит нас записать хорошие воспоминания в тетради.

Только доктор Лейн не понимает, что моя история вовсе не хорошее воспоминание.

Отцы не всегда ловят своих маленьких дочек.