Шрамы как крылья

– Бесполезной? Да ты одна стоишь целой команды чирлидерш.

Кора смеется. Я не призналась, что выбрала ее лишь потому, что Пайпер посадили под домашний арест из-за татуировки. Так что пришлось прибегнуть к помощи Коры.

В какой-то момент, Кора вдруг обрывает мелодию и берет бумажный платочек.

– Прости, но… Видишь ли, Гленн пел эту песню Саре, когда она была маленькой. Видимо, ваша бабушка пела эту песню ему в детстве.

Воспоминания возвращают меня в спальню к маме, держащей меня за руку.

– Мне ее пела мама. – Я сажусь на скамеечку рядом с Корой, и та принимается аккуратно вытирать слезы, стараясь не размазать тушь.

– Ты поешь почти как она.

– Правда? – Я легонько нажимаю одним пальцем на клавишу пианино, пытаясь вспомнить точные мамины интонации. – Иногда я боюсь, что забуду ее голос. Вдруг случится так, что однажды я проснусь – и не вспомню его. И тогда мама исчезнет навсегда.

Кора нажимает на другую клавишу одновременно со мной.

– Я боюсь того же самого.

– У меня есть голосовое сообщение от нее – исключительно философские рассуждения о выборе дезодоранта.

Кора смеется и хватает телефон с пианино. На экране – подрагивающее видео-селфи Сары.

«Мам, забери меня сегодня от южного выхода. Не забудь – от ю-ю-южного. Он напротив северного. Ты узнаешь меня по вот этому выражению лица, – она выпячивает губы уточкой, – да и вообще: ты же меня родила, так что не ошибешься».

Сара посылает на камеру воздушный поцелуй, и видео останавливается.

– Ты не представляешь, сколько раз я его пересматривала.

Не сдержавшись, я улыбаюсь.

– Еще как представляю.

Она потеряла дочь. Я потеряла мать. Но когда мы сидим вот так, бок о бок, эта разница не имеет значения.

Боль – это боль.

Кора вновь начинает играть на пианино, а я пою – звуки сливаются, и на этот раз я чувствую, что мы действительно на одной волне.

* * *

В день прослушивания Пайпер пропускает волейбольный кружок, чтобы подождать меня у актового зала. Из-за татуировки она пока не носит компрессионную одежду, а футболки ее день ото дня становятся все более открытыми. Теперь, когда она едет по коридору, видны и ее шрамы, и крылья феникса – они шевелятся, и кажется, будто Пайпер вот-вот взлетит.

– Тебя не беспокоит, как они потом будут выглядеть? – Я указываю на шрамы на ее руке, которые без ношения компрессионного белья могут остаться вздутыми.

Пайпер пожимает плечами.

– Они все равно никуда не денутся. – Она мрачно смотрит на мою бандану. – Так и не носишь парик, да?

– Кензи сказала, что я в нем похожа на игрушечного тролля.

– Сама она тролль. И с каких это пор нас волнует ее мнение? – бурчит Пайпер.

Со сцены раздается ужасающе высокий девичий фальцет.

По коридору идет Асад и приветственно машет нам рукой. Я сижу на полу, прислонившись к колесу инвалидного кресла Пайпер, и коротаю время за домашней работой по истории. Асад, опустившись на корточки рядом со мной, достает из сумки красные туфельки Дороти.

– Как насчет небольшого талисмана на удачу? – Его темные глаза неотрывно смотрят в мои. – Трижды щелкнуть каблуками и все такое?

Я беру туфли и глажу блестящую кожу. Глупый Асад со своей чарующей улыбочкой и заботой постоянно пробивает бреши в моей продуманной обороне под названием «Больше никаких парней».

Когда он вот так улыбается мне, в груди зарождается робкая надежда – то же самое я испытала, когда доктор Шарп приподнял мои нижние веки, – может, после операции я смогу вычеркнуть из «Списка вещей, исчезнувших в огне» не только театр…

Пайпер забирает у меня туфли и возвращает их Асаду.

– Аве не нужен талисман на удачу.

Но когда наступает моя очередь идти на сцену, Пайпер снимает с шеи и протягивает мне цепочку с подвеской-фениксом.

– У меня же теперь есть другие крылья.

– Погоди-ка, это что, момент искренности Пайпер?

Подруга шутливо пихает меня в плечо.

– Ага, что-то я совсем расклеилась. – Она смахивает несуществующую слезинку. – Посмотри-ка, Асад, наша малышка уже выросла.

Асад кладет руку на плечо Пайпер, а другую прижимает к сердцу. Я подбираю красные туфли с пола и прячу их в сумку.

Удачи много не бывает.

На сцене меня уже дожидается комиссия из трех человек. Они расположились полукругом: в центре на складном парусиновом кресле сидит Тони, слева от него пожилая женщина – видимо, преподаватель актерского мастерства, а справа девушка, исполняющая роль Злой Ведьмы.

Напротив них, подбоченившись, стоит Кензи. Она будет подавать реплики Дороти, а я исполнять роль Глинды.

Кензи вручает мне сценарий, и мы читаем примерно десять строчек. Дальше идет моя песня.

Я стою напротив комиссии, стараясь не обращать внимания на ледяной взгляд Кензи, которая явно не забыла и не простила мое участие в падении занавеса. Я пою без музыки, отчего чувствую себя еще более одинокой и будто обнаженной.

Единственный способ отгородиться от пристальных взглядов, это самой закрыть глаза. Так и я делаю, как при обработке ран, – отстраняюсь от мира. Я и не заметила, как дошла до последних строк:

Птицы летают над радугой,
Но почему же,
Ах, почему же
Я не могу летать?