Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Вволю пожевав, корова вставала и снова принималась щипать мать-и-мачеху и клевер. К вечеру вымя ее наливалось до такой степени, что мешало ей ходить. Оно принимало форму церковного колокола, сближая корову с Господом. Там молоко, думал я, всего лишь молоко и ничего больше. Корова смотрит на меня выразительным взглядом: меня надо подоить, говорят ее глаза. Я понимаю: значит, наступил вечер, и скоро придет старик и поведет корову домой. Я же намотаю на руку повод, ухвачусь за гриву лошади и вскочу ей на спину.

— Но, но! — кричу я.

Лошадь переходит на рысь, и я в мгновение ока оказываюсь во дворе. Вольная жизнь! Прекрасная жизнь! У нас есть еда, есть крыша над головой, и каждый день мы вволю говорим по-немецки. С нами обходятся как с членами семьи. Стоит теплое лето.

На моей стопе созрел гнойник. Наконец-то все стало ясно! Пишта, семнадцатилетний сын хозяйки, посоветовал вскрыть болячку и выпустить гной. Я согласился, потому что и сам понимал, что гной надо выпустить. Пишта взял нож, но я настоял на том, чтобы сначала вымыть ногу. Я отмыл грязь, сел и крепко ухватил себя за ногу. Раз! Это было впечатляющее зрелище — вид вытекающего из раны гноя! Мне сразу стало легче, сверлящая, пульсирующая боль исчезла.

— Спасибо! С каждым днем мне становилось лучше. Но об уходе мы пока молчали, избегая разговора на эту тему.

К нам на сеновал пришла кошка с котятами, мы приняли в них живейшее участие. Мы, можно сказать, стали их крестными. У котят были миленькие розовые носики и крохотные язычки. Они были такие мягкие, такие беззащитные — словом, настоящие котятки! Глаза у них были еще закрыты, и они пока ничего не видели. Вечерами, когда кошка принималась кормить котят, было слышно, как они, причмокивая, сосут молоко. Сеновал стал для нас родным домом, мы с удовольствием возвращались туда после дневных трудов.

Мы с Берндом чувствовали, что все больше и больше привязываемся к этому месту. Но, в конце концов, моя нога еще как следует не зажила, я все еще прихрамывал, мы считали, что все разговоры о нашем уходе пока преждевременны, и мы их не заводили. Разум управлял нашим духом в полном согласии с сердцем. Если бы только не эти проклятые вши! Если бы не эти поганые твари! Это было ужасно, это было просто неописуемо! Выдержать роту вшей может любой старый солдат, они не выведут его из равновесия — в конце концов, можно просто почесаться. Но если они набрасываются дивизиями, армиями и корпусами, то здесь становится не до шуток! Аромат свежего сена вызвал такое астрономическое размножение вшей, что их нашествие стало абсолютно невыносимым. Мы целый год носили на себе этих тварей, и они — хотя и сильно нам досаждали — не причиняли нам особых хлопот. Но теперь это была настоящая напасть. Это было массированное наступление, паразитарное извержение, природная катастрофа, зло, крест, чума! Мы перестали быть хозяевами своих собственных вшей. Утром мы давили сто вшей, но вечером на их месте было уже двести. Мы были в отчаянии. Это было похоже на наводнение, когда вода прибывает медленно, но неотвратимо. Вшей день ото дня — а точнее, от ночи к ночи — становилось все больше и больше. Вши размножались, размножались лихорадочно, непрерывно, инфернально, непристойно и, я бы сказал, порочно. Они селились колониями в швах штанов, гниды висели на каждой нитке наших лохмотьев. Они плодились и размножались, они кишели в одежде, они уже дрались между собой. Стоило нам лечь в сено, как тысячи мелких щеточек начинали скрести нас. Мы уже не различали движений отдельных вшей, свербело и чесалось все тело. Вдобавок мы почти перестали спать. Почти — ибо мы все же спали, несмотря ни на что. Утром мы мстили вшам за ночной разбой. Мы садились у входа и принимались давить и щелкать вшей до тех пор, пока не просыпались хозяева. Пальцы наши к этому времени выглядели так, словно мы специально мочили их в крови. Но что толку?! Вши непрерывно размножались и продолжали оставлять на наших телах безобразные следы расчесов.