Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Откуда появился в доме этот немец, этот румын с немецкой кровью в жилах? Оказывается, его привела — тайком от меня — старшая дочь хозяев. Его звали Франц. Судьба давно забросила этого человека в эти глухие места. Он был оригинал и чудак, можно сказать, космополит, старый коняга, на котором, видимо, изрядно покатался черт. Да и смех его был больше похож на лошадиное ржание, и губы он оттопыривал, как лошадь, открывая длинные желтые зубы, окаймленные красными деснами. В узде он точно никогда не ходил!

Семья с живым интересом приняла участие в нашем разговоре, в разговоре, в котором они не понимали ни одного слова, но они все равно внимательно следили за нашими интонациями и модуляциями голоса, угадывая смысл сказанного. Мы говорили о плене, войне, Германии, родине. Звуки родной речи заполнили маленькую комнатку. За стенами были горы, снег, лес. Ветер, завывая, бился в стекла окон, сотрясал дверь. Этот теплый уют, этот вольный разговор со старым Францем на языке родины — это было неслыханное счастье, это была награда, дар богов! Самые интересные места нашей беседы Франц переводил на румынский.

— Ах да, да, это был разбой! Настоящий разбой! — эхом отзывались хозяева, широко раскрыв глаза. Им было любопытно знать, о чем мы говорим, и они благодаря Францу могли, как равные, участвовать в разговоре.

К вечеру разговор принял оборот, ставший поводом к моему бесстыдному бахвальству. Рассказанная мной история сделала меня центром внимания, которым я совершенно бесцеремонно наслаждался. Франц спросил о моей профессии.

— Я медик, — ответил я.

Почему это пришло мне в голову, я до сих пор не знаю. Я добавил, в виде объяснения, что у меня больная жена и двое детей. Впрочем, об этом я уже рассказывал.

— Medizine?! — Лошадиные губы Франца сложились трубочкой. Он еще раз переспросил: — Медик? Ты учился на врача?

— Да, — ответил я и тотчас понял, что сказал нечто замечательное.

В комнате произошло какое-то неуловимое движение, все заволновались, начали о чем-то спрашивать. Франц перевел, и я явственно почувствовал в его голосе неподдельное почтение. Все онемели, они не просто удивились, они были ошарашены, потрясены и огорошены.

Действие моих слов превзошло все мои ожидания.

Здесь, перед ними, сидел доктор, ученый человек! Этот беглый немец, оказывается, доктор, медик! Значение этого факта не могли умалить дыры и пятна моего нищенского одеяния. Это проклятая война сделала уважаемого человека оборванцем. Нет, в этом что-то было! Это было прекрасно!

Я вдохновенно врал, но превосходно себя чувствовал. Мной восхищались. У меня не было никаких причин и желания их разубеждать, это было так приятно, так полезно, особенно в этой ситуации. Я перестал быть в их глазах бродягой и побирушкой, я стал почетным гостем! И я воспользовался их простодушием, воспользовался без стыда и совести! Я плутовал, как последний негодяй, как подлый мошенник! Но как мог я теперь разрушить это впечатление? Меня бы просто не поняли. Нет, я — доктор, я ученый человек, прочитавший массу толстых книг! Я — персона, внушающая почтение и уважение, и они должны благодарить судьбу за то, что им выпала честь помочь мне в беде. Я искренне проникся свалившимся на меня уважением и даже напустил на себя покровительственный вид. Меня принялись засыпать совершенно иными вопросами. Для каждого у меня находился вразумительный ответ, да и попробовал бы я его не найти! Они жаловались, что ближайший врач живет в сорока или пятидесяти километрах отсюда. Единственный человек, к которому можно обратиться, — это бабка-знахарка. Мнения о ее врачебных достоинствах разошлись. Мне тут же показали первого пациента. Это было первое испытание! Мне показали мокрую покрасневшую детскую попку, принадлежавшую младшей дочке.

Я положил ладонь на попу, придал лицу сначала задумчивое, потом знающее выражение. Это экзема! Экзема! Ее надо подсушить.

Все согласно закивали.

Но экзамен на этом не закончился. Теперь от меня потребовали большего. Франц состроил озабоченную мину и начал рассказывать о своей жене. Она болеет уже целый год. Она совсем измучилась, сильно похудела. Целыми днями она лежит в постели, сильно кашляет и зовет смерть. Мне стало его очень жалко, и мы пошли к нему домой. На ночлег я должен буду остановиться у пастуха, сына тестя Франца. Потом он намекнул, что хочет сказать мне что-то очень важное, но не стал вдаваться в подробности. Когда мы с Францем вышли из дома и яростный ветер обжег лицо снегом и морозом, я подумал, что было бы неплохо остаться у добрых хозяев до весны, а потом, когда наступит настоящая весна, отправиться дальше. То, что мой спутник собирается предложить мне этот вариант, я тогда еще не знал.

Ветер дул нам в лицо, все тепло немедленно улетучилось из моей рваной одежды. Наклонив вперед голову, мы шли к дому Франца.