Штамба

«Но жить вместе с бабушкой было невозможно. Ты — человек взрослый. И я говорю с тобой по-взрослому. Их уже мало, но они еще есть, люди, подобные нашей бабушке. Давно не знающие подлинной жизни, они, однако, судят обо всем по-своему. Понимаешь, дочка, у меня хватило бы разума и силы пережить и властолюбие бабушки, и ее жажду быть на виду и оставлять за собой последнее слово. Чего-то можно было не замечать, чему-то не придавать значения, на что-то в конце концов наплевать. Будь это чертой лишь ее характера. Прости меня — я пишу тебе о таких вещах. Но что делать — так сложилось это мое письмо. Ведь, по существу, о том, что произошло со всеми нами, четырьмя людьми: с тобой, с мамой, со мною и бабушкой, — я никогда ни с кем не говорил. Я не говорил об этом и с самим собой. Что нужды? А теперь вот вдруг стало ясно: я не могу молчать. Все это очень серьезно…»

Волков в годы войны знал одного летчика, которого сделали командиром крупного подразделения, он погиб в воздушном бою как рядовой летчик, так ничего и не успев совершить как командир соединения, не оставив о себе командирской памяти. Не шею сломать боялся сейчас Волков, а остаться рядовым, сделавшись военачальником. И ему вдруг страстно захотелось домой — к Артемьеву, к Поплавскому, к своей Марии и к девчонкам, где все было просто и ясно.

Два километра он пролетел единым духом, выжимая из машины все и понимая, что нужно остановиться, привести в порядок нервы и душу. И, заметив издали на фоне темной, мокрой зелени еще один белый километровый столбик с синим, словно развернутая книжечка, жестяным флажком, стал притормаживать и остановился вровень с ним, заглушил мотор и спустился на асфальт. Серебряная водяная пыль, поднятая колесами, еще дымилась над асфальтом позади, по стеклам кабины, по крашеному железу дверок стекали струйки ставшего водой тумана. Сорок восемь километров отделяли Кулика от моря. Он постоял перед столбиком молча, пока слух его не начал различать после гула двигателя, как шелестит листва на деревьях и как падают на мокрый асфальт капли с машины. И закурил. Потом он пошел по обочине вдоль шоссе вперед. Шел не торопясь и не оглядываясь. И только минут через десять остановился и оглянулся. «Колхида» показалась ему маленькой-маленькой.

А Нортов, проводив до нижней кромки тумана Барышева и чужую машину, прошел над аэродромом, оставляя позади себя гром турбины. Он знал, что никто не увидит этого, но все же качнул машину с крыла на крыло.

Это последнее Ольга узнала уже здесь, на берегу. Сначала она испытала горечь оттого, что Люда заранее и без нее все обдумала. Но потом поняла, заставила себя небольшим усилием воли понять: жизнь идет. Ничего тут менять нельзя и не надо. Людка едет искать свое бородатое счастье. Хотя лично она, Ольга, этого бы не делала, а если бы и делала, то совсем иначе.

За время их отсутствия ничего на улице не переменилось. И Нелька сказала:

— Поплавский уйдет из армии. Уйдет он.

— По сравнению с тем вариантом, который вы видели впервые, она отличается. Она мощнее и прибавила в скорости и вооружении.

— 138-я стрелковая, — сказал он и повел головой в сторону остальных…

— Я видел, что ты не сядешь в первый раз, слишком большой перелет, а оттого, что ты не выдерживал скорость снижения и глиссаду — допер, что-то у тебя с приборами. А ты пошел на второй заход. Я бы тоже пошел на второй… Но на третий — ни-ни. Ни-ни. Понял. И ты дурак. — Он замолчал, но ненадолго. И потом заговорил, но только еще страстнее и тише. Наверное, начал трезветь. — Вот, — сказал он. — Вот так я тоже садился. Так же. Ты видел просеку на посадочном курсе за Ближним приводом? Она еще не заросла. Здесь медленно зарастают такие просеки. Как от Тунгусского метеорита. Видел просеку?

— Кому нужна такая секретность, черт побери! Тут нет никакой логики!