Штамба

— Отец был мастеровым. Ты сама мне говорила об этом. И его все знают там. А что я буду там делать? Подтаскивать болванки и сметать стружку со станков?

— А вы, товарищ подполковник, напрасно садитесь спереди! — вдруг вспылил ни с того ни с сего Нортов. — Вам всегда нужно сидеть сзади, чтобы всех было видно!

— Разрешите получить замечания, товарищ майор.

А потом ЧТЗ «сдох». Избился коленвал, шатун, оборвавшись, просунул сквозь блок «руку дружбы». И остался Сашка на мели, осиротел сразу. В тот день он убежал далеко вперед. Ждал, когда трактор его нагонит. И вдруг сзади, словно щелчок, словно бочка с гудроном треснула. И гул тракторного двигателя оборвался. Сашка еще ждал. Потом поднялся над ковылем. Трактор неподвижен, и неподвижна фигурка тракториста подле.

— Вы уже получили ее? — опросил Главный конструктор.

Тогда он поднялся. За столиком сидело только трое. Четвертого, в сером свитере, не было, только куртка его висела на спинке отодвинутого в сторону стула. Он, наклоняясь над их столом, тихо попросил:

Взлетали по огням. Черный нос «двадцать пятого» проецировался на слабо мерцающее облако, висевшее над восточным краем аэродрома. Последние блики аэродромных огней скользнули по черному носу истребителя, когда Барышев заложил левый вираж.

— Ирка! — оборвала Верочка.

Нет, конечно же, комбата здесь не было. Да и Москва уже перехлестнула свои окраины, и ничего не осталось здесь от прежней сортировочной. Даже платформы и пакгаузы и те перестроены. Одно осталось незыблемым — работа. Она не прекращалась и ночью. И в общий гул огромного города составной частью его вливался гул Сортировки. И зарево огней в багровых клубах пыли полыхало над нею, и видно все было, словно белой ночью, какие царят в это время на Севере и в Ленинграде, — зарево, которое он хорошо знал. И еще нашел Декабрев скверик, в котором он когда-то сидел с летчиком-штурмовиком. Скверик тоже стал частью большого сада посередине огромной асфальтированной площадки со стоянками такси по краям, с автобусными — пустыми в это время — остановками.

— Мое продвижение по службе, пани, закончилось взятием Берлина. А по пути туда пришлось на несколько дней задержаться под Варшавой. Я там оставил две машины и три литра крови.

Об этом Кулик вспомнил сейчас, спускаясь по вечереющему перевалу вниз, к домикам дорожников. И, пройдя километра полтора, вдруг вспомнил, что его машина стоит на таком месте, что увидеть ее ночью можно не сразу — радиус поворота такой, что не попадает в свет фар. И он выключил подфарники. Он остановился, и тоскливо и нехорошо сделалось на душе, даже что-то вроде испуга испытал он.

К концу вечера Волков устал не меньше, чем устал от последнего полета. И когда американец и его ведомый наконец ушли спать, он почувствовал необыкновенное облегчение. И некоторую горечь оттого, что не понял он все-таки этих людей — своих союзников.

Потом Гнибеда, не отходя от Кулика, высмотрел во дворе высокого, неторопливого человека лет тридцати пяти и поманил его к себе. Тот, пожав плечами, обтянутыми кожаной летной курткой, не вынимая рук из ее карманов, подошел.

— Одно жаль, полковник, — продолжал маршал негромко. — Стареем. Правда, маршалы и генералы стареют позже. Такова уж армия.

В последний раз промелькнула внизу и косо ушла в сторону асфальтированная дорога, простреливавшая лес от аэродрома до города. Потом на развороте уже привычно возник и закатился город, который теперь не казался им непостижимым. Он уже не имел власти над ними.

— Нет…

— Трижды, Толич, ты отказывался от людей, которых я тебе направлял.

* * *