Штиллер

С фонарем и лассо — при восхождении альпинисты набрасывают лассо на зубчатые скалы — я без особого труда добрался до первого подземного зала, он был огромен. Хотя сумерки сгустились, я успел рассмотреть, что размером он не меньше собора Парижской богоматери. Кроме летучих мышей на скалах, слабо освещенных моим фонарем, кроме осколков разбитой посуды, я не нашел ничего. Должно быть, когда-то верхняя пещера и вправду служила убежищем индейцам. Прогуливаясь по этому подземному храму, я мало-помалу перестал чувствовать страх. Кое-где в стенах я обнаружил щели, а за ними — как бы маленькие часовенки, но дракона с пылающими глазами, извергающего пламень и серу, конечно, не встретил. Я уже гордился открытием замечательной пещеры, но был и слегка разочарован — с тайной было покончено. Как вдруг — никогда не забуду этого мгновения! — свет фонаря был поглощен тьмой откуда-то снизу. Я едва дышал от испуга, у моих ног зияла бездна, я не смел шелохнуться; иными словами, под ногами у меня не стало почвы. Я взглянул наверх, надеясь увидеть расселину, в которую проникал дневной свет, но тем временем и на земле наступила ночь. Я увидел две звезды, две слабо мерцающие искры, в бесконечной дали, а вблизи — нагромождение черных скал; вспомнив, как катился тот камень, вспомнив отзвук его падения из далеких глубин, я не смел повернуть обратно. Каждый шаг, казалось мне, был шагом в пропасть. Я встал на колени, привязал фонарь к лассо, спустил бледный луч в грозную черную бездну, желая измерить ее глубину. Лассо болталось в пустоте. Но понемногу я уже сказал, что стоял на коленях у самого края пропасти и слышал биение своего сердца, — внизу обрисовалась новая огромная пещера. Эта не походила на Нотр-Дам, она была похожа на сон, на иной, внезапно возникший мир, где нет ни скал, ни летучих мышей, — сказочный мир, где высились сотни, тысячи сверкающих сталактитовых колонн. Так вот что я открыл! Опытный скалолаз мог бы спуститься в эту сказку. Но как вернуться оттуда? Я знал: если сейчас пойду обратно, я буду каяться и страдать всю свою жизнь. Дух приключений пересилил страх. Я начал спускаться. Очень осторожно, сосредоточенно (но не думая о возвращении), ценой величайших усилий, весь в ссадинах, после безрассудно смелого прыжка я достиг наконец причудливой бездны. Отсюда уже не было видно звезд. Для меня все полностью зависело от света фонаря. Хотя я очень волновался, действовал я, себе на удивление, весьма разумно, сделал копотью фонаря мету на скале, там, где мне надо будет карабкаться обратно, и на пятне копоти написал огромную цифру «1», словно кто-то обучал меня этому приему. Только тогда я огляделся по сторонам. За лучом фонаря брел я по манившему меня лабиринту, счастливый, что достиг желанной цели, но боясь, что буду проклят за любопытство, погибну, никогда больше не увижу солнца, звезд, которые только что видел, ни даже бледной луны, никогда не буду носиться верхом по прерии, вдыхая запах трав, никогда не увижу человека, никто и никогда меня не услышит. Я крикнул: «Hallo!» — потом: «How are you?»[13] — но здесь не было даже эха. Через каждые десять шагов я делал меты копотью фонаря. Наверху, на земле, думал я, скоро наступит утро. Я решил проверить, найду ли место выхода — скалу, помеченную номером «1», годятся ли мои опознавательные знаки. Они годились. Но пока я нашел мету «1», я весь вспотел, а в пещере, надо сказать, было холодно. Я озяб, это заставляло меня двигаться, все время предпринимать что-то новое, у меня было легко на душе, словно я держал в руках нить Ариадны; я полез еще дальше, глубже, вниз, машинально соблюдая осторожность (ни разу не забыл поставить мету), сердце у меня сжималось, когда я слышал свои спотыкающиеся шаги, как бы говорившие о необъятности мрака в недрах земли, о тайнах, неведомых человеку. Был ли мой фонарь первым источником света, проникшим в сказку, озарившим эти подземные залы и сверкающие колонны? У меня за спиной, едва покинутая моим фонарем, снова смыкалась тьма, не видно ни зги, нельзя даже угадать, что осталось там позади — чернота скал или чернота пустоты. Что-то капало в мертвой тишине тысячелетий. Куда же меня влечет? Должно быть, я просто хотел добраться до последней пещеры, чтобы больше некуда было идти, — туда, где кончается неизвестность, где камень, потревоженный моими шагами, не рухнет в еще более глубокие бездны. Но так далеко я не ушел. Скелет человека, внезапно выхваченный из тьмы светом фонаря, привел меня в такой ужас, что я закричал, бросился было бежать, но споткнулся, разбил стекло фонаря, до крови поранил лицо. Сознание, что я в ловушке, что я, как и мой предшественник, никогда не выберусь из нее и мне останется только выбирать: погибнуть от голода или повеситься на собственном лассо, — обессилило мою душу и тело, я должен был сесть, слизывал теплую кровь, струившуюся по лицу, призывал на помощь остатки разума, убеждал себя, что скелет, лежавший в освещенном круге, — все же не мой скелет. Но я не считался с временем, позабыл, что запас горючего в моем фонаре ограничен, и, возможно (сейчас я в этом уверен), тот скелет оказался моим спасением. Я думал лишь о том, как выйти отсюда. Был ли человек, увидевший до меня эти пещеры, индейцем или белым — не знаю. У меня не хватило времени продолжить розыски останков, которые ответили бы на этот вопрос. Я добрался к выходу только в сумерки. Солнце догорало за стаей летучих мышей, шнырявших взад и вперед. Наверху, на земле, все было по-прежнему, как будто ничего не случилось. Мой конь ржал, измученный жаждой. Я растянулся на теплой земле, весь измазанный кровью и серым песком, и решил перекусить. Боясь умереть голодной смертью, как, наверное, умер мой предшественник там, внизу, я до сих пор не прикоснулся к еде, которую захватил с собой, уезжая с ранчо. Прогорклая баранина (на ранчо она уже не лезла в глотку) здесь показалась мне даром божьим. Хотя уже смеркалось, небо было еще светлым, но мой фонарь продолжал гореть, — думалось, если я погашу его — погаснет все: луна, которая как раз поднялась над лиловой долиной, и звезды над прерией, и даже солнце, уже повисшее по ту сторону гор над океаном и теперь освещавшее Китай.