Штиллер

Жарко. Почва каменистая, неровная. Начало войны. Твердо знаю, во сне, дату: 3.9 1939 г. Но воспринимаю не как прошлое. Так бывает, когда снится, что снова сидишь на школьной скамье. Слышу голос, пронзительный, нервный. Кто-то сбился с шага, марширует не в ногу. Почему виновник не отзывается? Стоим навытяжку. Лицо полковника бледно от бешенства. «Послушайте, вы, там!» — рявкает он, тыча пальцем в меня, и я слышу, в самом деле слышу, свой голос: «Пулеметчик Штиллер». Смешно, я даже во сне не чувствую себя пулеметчиком Штиллером, однако ору во весь голос: «Пулеметчик Штиллер». У полковника дрожат губы. Он говорит, что в отношении людей моего сорта на войне принимаются особые меры. Понятно? И если начнется война, он со мной (пулеметчиком Штиллером) церемониться не станет. Понятно? Стою навытяжку, ружье на плече, мне понятно, что этот швейцарский полковник по какой-то причине ненавидит Штиллера, мы только что присягнули родине в беспрекословном повиновении, и он вправе меня пристрелить, долго не церемонясь, — отдаст приказ, и точка!

P. S. Мой адвокат, когда я вскользь упоминаю о своем сне, приходит в негодование. Мы говорим о военной службе. Ему мало того, что ради мира (мира между ним и мною) я готов признать, что армия — необходимое зло. Как видно, военная тема священна даже в Швейцарии, и он не намерен терпеть обидных для армии снов. «Ведь наяву, — утверждает он, — столь неподобающие преступные угрозы со стороны швейцарского офицера положительно невозможны! Ручаюсь вам! — говорит он с гордостью швейцарского офицера (он, вероятно, в чине майора). — Ручаюсь!» — настойчиво повторяет он.

Ответил господину Вильфриду Штиллеру, брату без вести пропавшего, — к сожалению, опять не оставив себе копии, — примерно в таком смысле: «Ваше сердечное письмо к пропавшему без вести брату живо тронуло меня, милый господин Штиллер, напомнив о собственной моей матушке, оно взволновало до слез, прошу прощения за то, что так долго не отвечал Вам. Вся моя жизнь небрежность! Меня не обидело, что Вы ни о чем не спрашиваете, напротив, я благодарю Вас за это, как и за Ваше братское приглашение. Я поневоле вспомнил своего брата, которым тоже пренебрегал. Мы с ним редко ссорились, и то ненадолго, но ничто важное, как мне казалось, нас не связывало; мы совершали совместные экскурсии, мирно жили в палатке и молча сидели у костpa, лишь потому что были братьями. Как же случилось, что я и брата упустил? Друзья должны понимать друг друга, чтобы быть друзьями, а братья как-никак братья, и наконец Вы правы, не играет роли, кто я такой — был бы настоящим братом!» В этом смысле…

Последняя новость: американский паспорт, с которым я объездил полсвета, — фальшивый. Разве я не сообщил об этом своему защитнику еще месяц назад? Но откровенничать, как видно, не стоило. В каждом слове есть и правда и фальшь, это и есть суть слова, и тот, кто хочет верить всему или ничему…

Мой прокурор (он вчера возвратился из Понтрезины) не интересуется Мексикой, зато живо интересуется Нью-Йорком, причем все время сбивается с официального тона на дружески-интимный. Он говорит:

— Моя жена была влюблена в Нью-Йорк.

— Вот как? — говорю я.

— Она жила на Риверсайд-Драйв.

— Ага, — говорю я.

— Вы знаете, где это?

— Еще бы, — говорю я.

— Рядом со Сто восьмой улицей, — говорит он.

— Да, — говорю я, — неподалеку от Колумбийского университета.

— Правильно, — говорит он.

— Очень красивое место, — говорю я, — вид на Гудзон, помню, помню… И так далее.

Поначалу я думал, что с помощью этой болтовни он хочет проверить, знаю ли я Нью-Йорк, действительно ли там жил. Экзамен выдержан. Таймс-сквер и Пятая авеню, Рокфеллер-центр, Бродвей, Центральный парк и Бэттери, — мой прокурор, оказывается, видел все это своими глазами, пять лет назад, пробыв неделю в Нью-Йорке.

— А в Рэйнбау-баре вы бывали? — спрашивает он.

Я киваю, даю ему помечтать, а так как я очень ценю мужчин, умеющих мечтать, то не поправляю его. Дело в том, что Рэйнбау-бар, — где мой прокурор, видимо, провел незабываемый вечер, — не самое высокое место в Манхеттене; Эмпайр-Стейт-Билдинг много выше, но я его не перебиваю. Как видно, в жизни моего прокурора это была наивысшая точка: там, после долгих лет разлуки, он вновь встретился с женой. Потом я, со своей стороны, задаю вопрос:

— А на Бауэри вы тоже бывали?

— Где это? — спрашивает он.

— Третья авеню.

— Нет.