Штиллер

Всем известно, как танцуют негры, а ее партнером был мулат — сержант армии Соединенных Штатов. Вокруг них собралась толпа, так они танцевали; восхищенные зрители хлопали в ладоши, все ускоряя и ускоряя ритм до неистовства. Сержант — высокий малый с узкими бедрами льва, каучуковыми ногами, с грудною клеткой и плечами микеланджеловского раба, с ртом, приоткрытым в чувственном восторге, и экстатически-невидящими глазами, больше не в силах был танцевать — выдохся. Флоренс продолжала одна. Я должен был бы подскочить к ней, но я не мог. Флоренс все еще танцевала одна, но вот появился другой, он кружил Флоренс, едва касаясь ее пальцев, а закружив склонял ладонью почти до полу, потом вдруг брал за бедра и подымал так высоко, что голова Флоренс почти касалась низкого потолка, а Флоренс при этом делала царственный жест, исполненный такого счастья и торжества, что я, со своим невыразительным телом, казался себе калекой, она же опускалась на паркет без труда, как птица, и тогда слышалась глухая дробь барабана из девственного леса — беззвучное дрожанье, какая-то исступленная тишина, а она продолжала танцевать. Выдохся третий, четвертый партнер. Внезапно Флоренс остановилась, не запыхавшись даже и смеясь, как ребенок, счастливый ребенок, которому позволили покататься на карусели, сияющая, радостная стала пробираться между столиками к выходу, должно быть, хотела попудриться, — но тут увидела меня и проговорила: «Хелло!» И я сказал: «Хелло!» — а она добавила: «Nice to see you»[22] И прекрасная горечь моего смятения вдруг смягчилась, потому что я понял, что мне никогда и ни в чем не стать партнером этой девушки.

Тем сильнее тосковал я о ней.

А потом, в жаркий воскресный день, после долгого перерыва я вновь услышал стук ее каблучков-шпилек, подошел к занавеске и увидел: папа-докер в парадном черном костюме — не то официант, не то пастор — расхаживает по садику с метлой. Все кусты украшены яркими лентами — бочки из-под дегтя тоже, и Флоренс в нестерпимо пестром вечернем платье, похожем на оперенье попугая, вытаскивает из дому кресла. Кажется, в садике готовится какой-то прием. Матушка Флоренс — цвета матушки-земли — несет гигантский торт, ставит его на стол, покрытый белой скатертью, и водружает над ним черный дождевой зонт — чтобы торт не растаял на солнце, затем украшает его цветами. Я за своей занавеской разделяю их волнение. Докер озабочен исключительно чистотой лестницы, тем, чтобы в его саду не завалялся ни один лоскуток, сухая веточка, даже спичка, не говоря уж о пустых консервных банках (их он выбрасывает через забор ко мне), словом, покуда отец занят только своей метлой, мать и дочь трудятся не покладая рук. На столе появилась большая чаша с крюшоном (тоже под дождевым зонтом), стаканы всевозможных видов и размеров, мало-помалу начали собираться гости, целые семьи с детьми всех возрастов, дамы в пестрых вечерних туалетах, так что садик вскоре стал похож на вольер, — мужчины, разумеется, все в черных костюмах и в белых рубашках. Один гость прибыл на «нэше» не какой-нибудь устарелой, а последней модели и ко всему еще в роговых очках.