Штиллер

Я снова слышу стук каблучков, Флоренс здесь — пусть замужняя, — она даже окликнула меня, когда я стоял у окна, и я ринулся вниз по крутой лестнице, чудом не свернув себе шею, сломал столбик перил и мигом очутился у изгороди из бочек. Флоренс уже стояла по ту ее сторону.

— What about your cat?[30] — спрашивает она, держа эту тварь на руках.

— D'you know she's hurt, — говорит она мне. — Awfully hurt![31]

У кошки поранена морда.

— And you don't feel any pity for her?[32] — говорит она. — You are cruel, you don't love her![33] — И передает мне эту тварюгу.

— You should love her![34]

— Why should I?[35]

— Of course, you should![36]

Вот и весь мой роман с мулаткой по имени Флоренс; еще и сейчас, услышав стук каблучков, я вспоминаю Флоренс. Но, увы, вспоминаю и кошку.

Юлика отложила поездку в Париж, она не хочет, чтобы пропадал наш день (мой, так сказать, очередной отпуск). По ее мнению, не использовать этот золотой октябрьский денек просто грешно.

И ни слова о своем браке со Штиллером!

Меня это почему-то тревожит.

Смирнов — советский агент, проездом побывавший в Швейцарии. Приметы его неизвестны. Тем не менее федеральная полиция полагает, что этот Смирнов, называемый «шеф», руководил подготовкой убийства весьма популярного экс-коммуниста, в то время проживавшего в Швейцарии. Его помощники и помощники помощников, как водится, фигурировали под кличками, один был «Мадьяр», другой — «Швейцарец», последний 18.1 1946 года якобы вел в Цюрихе переговоры со Смирновым и, возможно, передал ему секретную информацию. Вскоре после этой сомнительной даты цюрихская городская полиция обнаружила таинственное исчезновение Штиллера. С тех пор федеральная полиция, как видно, возлагает на Штиллера особые упования. Недаром же он воевал против Франко! И хотя антифашизм какое-то время считался исконно швейцарской добродетелью, теперь, там любого антифашиста готовы объявить советским агентом.

Но какое мне до всего этого дело!

P. S. Когда я говорю моему защитнику, что Швейцария не только маленькая страна, но в потоке мировых событий все время становится еще меньше, он окончательно теряет чувство юмора. Это очень затрудняет наши беседы. Он (конечно же) — противник будущего. Его пугают любые перемены. Он привержен к прошедшему, хотя отлично знает, что впереди не прошедшее, а будущее, и потому еще больше на таковое негодует. Является ли он выразителем духа своей страны — я не знаю. Так или иначе, но, даже когда я его не дразню, он чувствует себя задетым и впадает в самодовольное бахвальство.

— Величие страны, — говорит он, — измеряется не ее площадью и не количеством жителей, величие нашей страны — в величии ее духа.

Вообще-то он прав, но безапелляционно-самодовольные заявления о духовном величии Швейцарии заставляют меня возражать. Я становлюсь агрессивным, — а как иначе обойтись с человеком, всегда уверенным в своей правоте? — спрашиваю, в чем же оно выражается, это духовное величие, и отступаю перед сонмом исторических личностей, которых он на меня напускает. Но я ведь спрашиваю его не об исторических примерах, а о духовном величии современных швейцарцев! В ответ на это мой защитник переходит на личности.

— Вы болезненно ненавидите Швейцарию!

— Ненавижу? Я?

— Вы стремитесь доказать мне, что вы не швейцарец, а стало быть, и не Штиллер, — говорит он, — но мне вы ровно ничего не докажете! Ваша ненависть вовсе не говорит о том, что вы не швейцарец, напротив! — орет он в ответ на мой смех. — Она-то и выдает вас!

Мой защитник заблуждается. Я ненавижу не Швейцарию, а ее лживость. Казалось бы, в конце концов это сводится к одному и тому же, но нет, здесь существует принципиальная разница. Возможно, что я, арестант, особенно чувствителен к вечным разговорам об их хваленой свободе! Но что, черт побери, они с этой мифической свободой делают? Чуть запахнет малейшим убытком, они осторожничают не хуже любого немца. И правда, кто может себе позволить, имея жену, детей и прочие положенные блага, иметь еще независимые суждения, и не в одних лишь второстепенных вопросах. Для этого необходимы деньги, много денег, чтобы не нуждаться в заказах, в клиентах, в благосклонности общества. Но те, у кого денег достаточно, чтобы иметь независимые суждения, в большинстве своем довольны господствующим порядком. А что это значит? Это значит, что и в Швейцарии надо всем господствуют деньги. Где же она, их прославленная свобода, видно, они заткнули ее за зеркало, как засохший лавровый венок? Где она в их повседневной жизни?

Мой защитник укоризненно качает головой.

— Если вы будете так говорить перед судом, — безнадежным тоном говорит он, — перед представителями прессы…

Вот оно самое.

— …вы только навредите себе.