Штиллер

Они снова пустились в путь по нищим улочкам, Рольф, с пакетом под мышкой, — покуда генуэзец всю дорогу обиженно молчавший, не сказал: «Mia casa, attenta qui, vengo subito!»[37] Рольф увидел обветшавший портал времен Возрождения, понятия не имея, куда они забрели, но это была Генуя. В недалекой гавани раздался хриплый и угрожающий гудок парохода. А может, это и не мошенничество. Полуденная жара, даже на этой тенистой улочке с заплесневелыми стенами, тишина — не слышно грохота оживленных магистралей, сонливость после ночи, проведенной в поезде, но не только это: всего сутки назад Рольф был еще в Лондоне, на международном конгрессе юристов, а потом (вчера) — самолет и болтанка в воздухе, ужин с необычайно оживленной женою, затем запертая дверь спальни, признание жены и все последующее, рассвет в Милане и кукареканье петухов, — за двадцать четыре часа, этого, пожалуй, было многовато. А теперь на этой улочке среди плесени и нищеты, где помои стекают по стенкам, он вновь осознал, что действительность, забытая на время, не перестает быть действительностью, нет, опять, опять и опять оно тут перед тобой — лицо, такое счастливое из-за другого мужчины, и это не дурной сон, это реальнее, чем Генуя с ее улочками и детьми, с этой вот стеной, до которой ты можешь дотронуться, а тут еще такая жара, что срываешь галстук, вдобавок этот завязанный бечевкой пакет, который он, Рольф, обязан держать, видно, ему остается один только выход — забыться тяжелым сном, несмотря на опасность, что генуэзец его надует… Было около четырех часов дня, когда Рольф, мой прокурор, прикорнувший у каменной стенки с проклятым пакетом, служившим ему подушкой, проснулся. О генуэзце с его лирами, конечно, не было ни слуха ни духа. Где-то во дворе играли дети, мамаши кричали: «Ettore! Ettore!» — и тоном выше: «Guiseppina! Guiseppina!» — а внизу, на улочке, сидел чужой господин в часах с золотым браслетом, тщетно ожидавший свои двадцать тысяч лир. Рольф поднялся. При ближайшем рассмотрении оказалось, что поросшие мхом ворота времен Возрождения, куда нырнул генуэзец, ведут вовсе не к дому, а в проходной двор на соседнюю улицу. Рольф остался стоять возле них, точно впервые уразумев: «Сибилла в объятиях другого, да, это так». Покуда шла торговля с матросом, Рольф то и дело взглядывал на молодого генуэзца, полусознательно прикидывая, может ли Сибилла любить такие вот губы, волосы, руки — ведь любой мужчина мог теперь оказаться тем, другим. Рольф знал одно: «Он не такой, как ты!» Но под эту мерку подходили миллионы мужчин. Стоя уже по ту сторону никуда не ведущих ворот, Рольф даже радовался, что не увидит больше молодого ладного генуэзца. Правда, вся эта история ударила его по карману, хуже того: он потерпел поражение, показал себя недотепой, именно теперь, когда — из-за жены — хотел быть настоящим мужчиной, да, это было горше, чем утрата двадцати тысяч лир. Непоправимо! Он не решался развернуть пакет, в котором якобы находился залог — отрез на мужской костюм. Все равно теперь речь могла идти только о дешевом отеле, где никто не обратит внимания на то, что весь его багаж один этот сверток. И вот он уже стоит в номере с цветастыми обоями, потный, растерянный, не понимая, что ему, собственно, делать здесь, в Генуе; он швырнул завязанный пакет в шкаф, налил из кувшина воды в таз и попытался умыться без мыла, без зубной щетки, без губки…

В Генуе он пробыл четыре дня.