Штормовой день

— Ты ее защищаешь? А тебя не обижает, что она лишила тебя гнезда? Ведь ты могла вырасти здесь. Боскарва могла быть твоим домом.

— Она была моей матерью. И это самое главное.

— Похоже, ты со мной споришь. Со мной теперь никто не спорит. Даже Петтифер. Такая тоска!

И он опять пригвоздил меня взглядом своих синих глаз.

— Ты с Петтифером познакомилась? Мы с ним вместе служили на флоте лет сто назад. А с Молли и Элиотом? С ними познакомилась?

— Да.

— Им поселяться здесь было, конечно, совершенно излишне, но доктор настаивал. Мне-то это все равно, а вот для бедняги Петтифера это трудное испытание. А Молли еще племянницу сюда притащила, эту жуткую девчонку с болтающимися сиськами. Ты ее видела?

Я сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

— Да, мельком.

— Даже мельком ее видеть — и то чересчур. Ну а Боскарва? Как тебе Боскарва?

— Безумно понравилась. То, что я успела увидеть, очень понравилось.

— Город теперь на холм вполз. Раньше наверху была ферма одной старой леди, некой миссис Грегори. Так этот застройщик уломал ее продать ему ферму, и теперь они бульдозером поля ровняют, делают все плоским, как блин, чтобы напечь новые дома.

— Я знаю. Видела.

— Но продвинуться дальше они не могут. За фермой — уже мои земли. По обе стороны дороги. Я купил их вместе с Боскарвой еще в тысяча девятьсот двадцать втором году за смешную сумму. Сказать какую — не поверишь. Но владеть клочком земли — значит, обрести уверенность. Ты это запомни.

— Запомню.

Он нахмурился.

— Как тебя зовут? Скажи-ка еще раз, а то я уже забыл.

— Ребекка.

— Ребекка. А как ты собираешься меня называть?

— Не знаю. Как бы вам хотелось, чтобы я вас называла?

— Элиот зовет меня Гренвилом. Вот и ты зови меня так же. Так больше по-приятельски получается.

— Хорошо.

Мы допили херес и обменялись улыбками, довольные друг другом. Потом из недр дома разнесся звук гонга. Гренвил поставил рюмку и, превозмогая боль, поднялся. Я бросилась открыть перед ним дверь. Вместе мы двинулись по коридору к столовой и семейной трапезе.

7

Усталость сморила меня под конец этого долгого, наполненного событиями дня и, к несчастью, в разгар ужина. Обед, сытный и вкусный домашний обед, был сервирован на большом круглом столе, стоявшем в оконной нише. За обедом скатерть была постелена клетчатая, сервировка была каждодневной — фарфор и стекло, ужин же отличался от обеда, как небо от земли.

Длинный полированный стол посередине комнаты был сервирован на пять персон. На нем лежали чудесные льняные салфетки, а старое серебро и стекло искрились, отражая свет свечей.

Оказалось, что к ежевечернему этому ритуалу здесь принято переодеваться. Молли спустилась к столу в парчовой свободной курточке сапфирового цвета, подчеркивающего цвет ее глаз. На Гренвиле был не новый уже бархатный смокинг, а на Элиоте светлый фланелевый костюм, придававший ему элегантность породистой борзой. Даже Андреа, возможно, после долгого сопротивления, надела другие брюки и блузку, расшитую английским шитьем, рождавшую, правда, мысль, что ей не помешала бы глажка, а возможно, и стирка, а лучше и то и другое вместе. Ее длинные патлы были перетянуты обрывком бархотки, но на лице по-прежнему читались сдержанное возмущение и скука.

Непривычная к тонкостям званых ужинов, я все-таки догадалась прихватить с собой наряд, которому, как я поняла, суждено теперь было красоваться на мне каждый вечер во все время моего пребывания в этом доме, потому что другого вечернего туалета у меня не было. Это был мягкий трикотажный казакин коричневого цвета в восточном стиле с широкими рукавами и серебряным позументом у ворота и на манжетах. К нему я надевала серебряные браслеты и серьги в виде колец, подаренные мне мамой. Сейчас тяжесть этих колец придавала мне уверенности и странно успокаивала, а спокойствие и уверенность — это было как раз то, чего мне в этот момент особенно не хватало.

Я не хотела ужинать в кругу своих новообретенных родственников. Не хотела поддерживать разговор, слушать, делать умное лицо, быть приветливой, очаровательной. Мне хотелось забраться в постель и перекусить чем-нибудь простым и непритязательным, вроде бутерброда с паштетом или крутого яйца. Мне хотелось остаться одной.

Но подали суп и утку, и красное вино, которое Элиот принялся разливать. Утка была вкусной и сочной, в комнате было жарко. Ужин шел медленно, неспешно, и чем дальше, тем больше мне становилось не по себе — кружилась голова, я словно парила в воздухе. Я пыталась сосредоточить внимание на пламени горевших передо мной свечей, но свечи тоже плыли, двоились, и голоса вокруг сливались в общий гул, смутные, неразличимые, как будто доносились издалека. Я инстинктивно резко отодвинула от себя тарелку, опрокинула ею бокал и с безнадежным ужасом увидела, как растекается между осколками лужица красного вина.

В каком-то смысле происшествие очень мне помогло, потому что разговор за столом прекратился и все взоры обратились на меня. Наверное, я сильно побледнела, так как Элиот, вскочив, бросился ко мне со словами:

— Вам нехорошо?

— Нет, ничего, — сказала я. — Простите.