Штрафбат

В ответ ударило сразу несколько очередей. И первые пули принял на себя не успевший отскочить майор Харченко. Он опрокинулся навзничь, головой к ногам Глымова. А вот Глымов не медлил — упал на живот и, прикрываясь телом Харченко, открыл огонь.

Уже бежали на выстрелы особисты; Балясин, Чудилин, Леха и Твердохлебов, прячась за штабели ящиков и коробок, били из автоматов по немцам. Звенели осколки бутылок в ящиках с ромом, лужи крепкого пахучего напитка разливались ручьями по бетонному полу. Балясин подскользнулся и растянулся во весь рост. Грохот выстрелов отражался от сводов, множился многократно, и от этого грохота закладывало уши, люди не слышали криков друг друга.

Кто-то из особистов швырнул гранату — рванул оглушительный взрыв, штабель обрушился, с треском раскалывались ящики, катились банки с тушенкой и фасолью.

Твердохлебов протер глаза от едкой пыли. Трое немцев лежали на полу, прошитые пулями, двое, отстреливаясь, бежали к другому выходу. Особисты бросились вдогонку, добежали до конца подвала — железная дверь была закрыта. Видно, немцы успели задвинуть тяжелую металлическую щеколду. Солдаты отошли, спрятавшись за штабели, и один точно кинул гранату под дверь. Рвануло — дверь покорежило, но она устояла.

— Ну-ка, еще разок. — Особист бросил вторую гранату. Дверь сорвало с петель, и она с грохотом повалилась внутрь подвала.

Солдаты ринулись в проем, стреляя из автоматов, выскочили к яме, впереди темнел ход сообщения, дальше темнота сгущалась, и ничего не было видно. Постреляв для верности в разные стороны, солдаты вернулись в подвал.

У разбитой двери лежали двое особистов. Потери штрафников были меньше — ранены Балясин и Чудилин. Шепотом матерясь, Леха Стира, разорвав нижнюю рубаху Чудилина на две полосы, кое-как перевязал ему руку. Другим куском Твердохлебов перевязал плечо Балясину.

Глымов подложил под голову смертельно раненного Харченко коробку из-под галет, расстегнул ремень, шинель. Гимнастерка на груди майора была вся в крови. Он с хрипом дышал, на губах пузырилась кровавая пена. Вдруг он проговорил что-то неразборчивое. Глымов наклонился к нему.

— Что? Не слышу? Что ты сказал?

— Прес-с-след-д-дова-ать… — с трудом повторил Харченко.

— Кто про что, а вшивый все про баню, — сплюнул Глымов и добавил, с ненавистью глядя в глаза Харченко: — Ох, и сука ты, майор, ядовитая сука…

Но майор Харченко уже не понимал, что говорил ему Глымов, глаза его медленно стекленели — жизнь уходила из них. Через секунду он перестал дышать, только кровь тонкой струйкой еще стекала из уголка рта на подбородок, на шею.

— Рвем когти отсюда, братцы! — решительно сказал Леха Стира. — Щас немцы нагрянут — баня будет турецкая, официально заявляю!

— Заткнись! — рявкнул Твердохлебов. — Сейчас сюда рота бойцов подойдет!

— Че ж нам делать-то?

— К обороне готовиться!

— Какой обороне, Василь Степаныч! — заголосил Леха Стира. — Их щас тьма нагрянет, смешают нас с говном, и все дела!

— Готовиться к обороне! — громко повторил Твердохлебов и первым направился к выходу из подвала. Потом, спохватившись, обернулся. — Кто к спиртному притронется — расстреляю на месте!

— А ты нам не начальство, понял?! — крикнул Чудилин. — Ты теперь такой же, как все, понял?

— Ты меня на «понял» не бери, Чудилин? — ответил Твердохлебов. — Расстреляю на месте.

В ночной темноте штрафники остервенело работали лопатками, углубляя окопы и время от времени перебрасываясь словами с копавшими рядом особистами.

— Эй, красноперый, как тебя? Ты, что ль, покурить просил? Держи чинарик…

— Герасим, глотнуть не желаешь? Тут еще полбутылки есть.

— А Твердохлебов расстреляет?

— А мы выпьем и оживем, хи-хи-хи… Ну че, не будешь, что ль?

— Давай, хлебну… закусить нету?

— А как же! Сосисочки! Мягонькие, во рту тают…

В стороне, устанавливая пулемет, переговаривались двое солдат-особистов:

— А если они на танках попрут — мы их пулеметами остановим?

— И пара гранат — не пустяк! — весело ответил другой.

— Ты, Мишка, какой веселый, такой же и дурной…

— Жрать хочется. Пойду тушеночкой разживусь.

— И на мою долю прихвати…

Глымов копал рядом с Твердохлебовым. Намахавшись, присел на землю, воткнул лопатку, вытащил пачку немецких сигарет. Щелкнул самодельной зажигалкой, выпустил дым из ноздрей, сплюнул и проговорил в сердцах:

— Вот тварь! Заварил кашу!

— Еще какую… — Твердохлебов перестал копать, присел рядом с ним.

Глымов протянул ему сигарету, сказал:

— Все немца этого вспоминаю… Так паскудно на душе, веришь, нет? Будто продал я этого фрица, как последний фраер…

— Перестань, — поморщился Твердохлебов, — он враг.

— Я выпивал с ним! — стукнул себя в грудь кулаком Глымов. — Вроде как перемирие заключил. И продал легавым…

— Прекрати, Антип Петрович, слушать противно. Я сказал: прежде всего — он враг наш заклятый…