Штрафная мразь

— Не-е! Ни разу не видел, чтобы мертвяки оживали! Я, знаешь, в Бога-то верю, а в загробную жизнь — нет! Ибо сказано в писании: «На том свете нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания». А «жисть бесконечную, равенство и братство» это всё коммуняки придумали, после того, как половину России в кровушке утопили. Да ну тебя! Иди лучше спать, пока есть возможность.

Гулыга лег на спину и с головой укрылся шинелью.

Страшная философия приятеля потрясла Лученкова своей простой обыденностью. Страшная житейская явь обступила его, как неотвратимый кошмар. Он долго молча сидел в углу вагона, осмысливая и переживая услышанное.

Гулыга спал, вроде, как и не придав значения своим словам.

Эшелоны со штрафниками безостановочно шли к фронту. Каждая комендатура норовила отправить их как можно раньше. Штрафники, когда они вместе, — страшный, лихой народ. У них нет оружия, но уже и нечего терять. Мало кто рассчитывает вернуться обратно, и потому живут одним днём.

Эшелон шел несколько суток. Летел вперёд, на станциях заправлялся водой и углем, менял паровозы. И вновь мелькали русские города, сёла, полустанки.

В эшелоне более пятидесяти теплушек с людьми. Сколько таких эшелонов с каждой станции уходили в то время на фронт! Возвращались обратно уже с безрукими, безногими, покалеченными людьми. Сука — война!

* * *

…Вагон раскачивался, подпрыгивал. Иногда состав разгонялся, но чаще катился медленно, рывками, то ускоряясь, то притормаживая, то останавливаясь совсем. Во время одной из таких остановок за дверями снаружи, сначала издалека, а потом всё ближе и ближе, послышались голоса.

Большинство штрафников не спали, они подкидывали в буржуйку уголь, сушили у печи портянки, курили, дремали.

Голоса приближались, уже можно было различить слова, и вдруг в стенку чем-то ударили, как понял Лученков, прикладом винтовки.

— Чего стучишь? — Раздался в темноте хриплый, простуженный голос с вагонной площадки. — Не видишь воинский эшелон! А ну отойди. Буду стрелять! — Клацнул затвор винтовки.

— Начальник заградпатруля, лейтенант Сенин. Прифронтовая зона. — пробасил в ответ уверенный голос.

— Начальника эшелона ко мне! — Голос лейтенанта был слегка хрипловат и густо пропитанный махорочным духом.

Раздался свисток. Топот ног.

Поздно ночью, когда вагон затих, лежавший рядом с Гулыгой на нарах Клёпа прошептал ему в самое ухо:

— Петрович, давай вырежем дыру в полу или стене и — айда! До утра не хватятся, а там…

Предложение вполне реальное. У Клёпы дикие горящие глаза:

Гулыга зевнул.

— Спи Клёпа. Не прокатит этот вариант. Слышал?.. Мы уже в прифронтовой полосе. Поднимут солдат, оцепят и как диверсантов шлёпнут при оказании сопротивления. Я ещё чуток пожить хочу. Давай немного повоюем, а там видно будет. Может, нарисуется шанс понадежнее.

* * *

Всю ночь шёл мелкий, с туманом дождь. Заложенное тяжелыми серыми тучами небо казалось низким и холодным.

В воздухе пахло лесной сыростью, влагой, сосновой хвоей.

Прибывшие ночью с маршевой ротой бойцы, ёжась и зевая, выползали из своих землянок, становились в строй.

Шинели сразу же напитались влагой и повисли мокрыми попонами. Сукно уже не впитывало воду, а пропускало ее к телу. Мокрая одежда прилипала к коже.

Капли дождя, словно душевые струйки, тоненькими бороздками стекали по усталым, испуганным лицам. Солдаты выглядели как-то странно. На них были пилотки без звёздочек, телогрейки и необмятые шинели без погон. На ногах вместо сапог, ботинки без обмоток. На спинах горбились тощие вещмешки.

Это была бойцы «шу-ры», штрафной роты.

Уже под самое утро их прямо с марша привели в какой-то лес. Накормили холодной кашей, приказали размещаться в землянках.

Пригнувшись в тесном дверном проёме Лученков протиснулся в сырую полутьму земляного жилища, где на земле вместо пола лежали мохнатые сосновые лапы. Негромкий властный голос приказал располагаться на нарах из сосновых неошкуренных бревёшек, слегка стесанных с той стороны, на которую укладывались люди.

Кончался холодный слякотный день осени 1943-го года.

Каждый из штрафников думал о своем и находился под тяжестью ожиданий плохого и даже очень плохого.

Лученков засыпал и просыпался, и опять пытался заснуть, слыша, как из притемненной глубины, там, где лениво догорали дрова в ржавой буржуйке без дверцы, доносились слова молитвы: «Боже милостив, Боже правый, помилуй нас, грешных, требующих твоего заступления, сохрани нас, от всех видимых и невидимых врагов».

Несколько часов до рассвета под шум дождя и грохот недалёкой канонады.

Утром бойцы разглядели, что находятся в лесу. В лесу совсем посветлело, но небо было серым от туч.

Где-то совсем недалеко ревели танковые моторы. Потом они стихли и стали слышны далекие глухие удары.

На земле, в непролазной грязи, следы от танковых гусениц.

Возле землянок находился стол, грубо сколоченный из свежих досок.

Перед строем промокших бойцов, стоял невысокий, слегка кривоногий офицер.

Его плечи и голову прикрывала плащ-накидка — прямоугольник из тонкого брезента защитного цвета.

В стороне стояли несколько командиров, тоже в накинутых на плечи плащах.