Штрафники 2017. Мы будем на этой войне

— Люби меня!

— Ты что, Олеся?…

— Люби меня, Паша. Как раньше. Помнишь?

— Нашла время… Психическая, что ли? — проворчал неуверенно Павел.

— Сам ты психический, Гусев. Мы тут все психические. Господи! — начала заводиться девушка, в ее глазах выступили слезы. — Неужели ты не понимаешь, что нас могут убить прямо сейчас, в эту секунду? Неужели не понимаешь?! А я не хочу! Слышишь?! Мне страшно! Я жизни еще не видела!

Она, забывшись, в отчаянии стукнула Павла в раненое плечо.

Едва сдерживаясь от боли, он опустился на диван, сжал зубы, чтобы не застонать.

— Пашенька! Пашенька! Господи! Я же забыла, прости меня! Сейчас, у меня где-то промедол был… Сейчас!

Олеся вывалила содержимое сумки на пол, в полутьме торопливо нашла шприц-тюбик, сделала инъекцию Павлу. Тот затих, расслабился.

Девушка села рядом. Закрыв лицо ладонями, она вдруг заплакала навзрыд, повторяя сквозь всхлипывания:

— Господи! Какая же я дура! Какая дура!

— Олесь, не плачь. Не надо, — пробормотал одуревший Лютый.

Он обнял девушку, прижал покрепче.

Автомат с громким стуком упал на пол, сразу вернув обоих к грохочущей, стреляющей действительности.

Развернув девушку, Павел поцеловал ее в мокрую соленую от слез щеку, затем — в другую, такую же влажную и соленую.

Олеся замерла покорно, ее руки легли Гусеву на затылок.

— Паша…

Павел закрыл поцелуем ее горькие губы.

— Паша… Что же мы делаем…

— Молчи, молчи… — исступленно шептал Павел, покрывая ее лицо поцелуями.

Олеся, задыхаясь, шептала в ответ:

— А помнишь, как мы у моей тетки в деревне нашли брошенный пчелами улей?… Там мед был… Я такого меда никогда не ела раньше, и после — тоже.

— И я не ел, — шептал Лютый. — Я люблю тебя, Олеся… Знаешь, как мне было больно, когда мы расстались? Я даже училище хотел бросить, чтобы вернуться, разобраться во всем… Мать отговорила. Лучше бы бросил, сейчас бы в штрафниках не ходил…

— И мне было больно. Только не сразу, потом… А тогда я в другого влюбилась без памяти. Ты простишь меня, Паша?

— Тебе не в чем извиняться… Это жизнь, Олеся. Она нами крутит.

— Паша, я забеременеть хочу, чтобы меня в тыл отправили. Мне очень страшно, Паша, я жить хочу…

Павел отогнал назойливую мысль, что Олеська могла и раньше забеременеть. Разве не было у нее возможности? Красивая, страстная…

Он не хотел об этом думать. Думал о том, что если Олеся забеременеет, то это будет их ребенок, его ребенок.

Они любили друг друга на скрипящем пыльном диване под грохот разрывов, трескотню автоматных и пулеметных очередей.

Горька и сладка была эта любовь. Как тот дикий мед в брошенном пчелами улье.

ЦУМ штрафники отстояли. После нескольких яростных атак опозеры отошли, усеяв подступы к универмагу десятками трупов.

У защитников тоже имелись потери, включая многочисленных раненых, так что Олесе работы хватило.

Увидеться им больше не удалось. Они расстались скомканно, торопливо, что-то говоря друг другу и целуясь.

Потом Гусев носился, стрелял, прятался от разрывов гранат, от свистящих пуль, шмякающихся в стены, опасно дзинькающих о металлические каркасы колонн. А Олеся перевязывала раненых, бегала с этажа на этаж.

Перестрелка увяла на рассвете.

Повисшая тишина оглушила людей. Чудовищная усталость валила с ног, солдаты засыпали там, где их застало внезапное затишье.

Никулишин лично расставил караулы, стараясь брать бойцов понадежней. Тщательно инструктировал, предупреждал, что тишина может оказаться обманчивой: от опозеров надо ждать любого подвоха.

И он, и Гусев прекрасно понимали, что изможденные люди и без того держатся на одном честном слове. Их уже не пугала смерть. Порой в ней даже виделось избавление.

Через пару часов к зданию подобрались заградотрядовцы. С их помощью раненых эвакуировали в медсанбат, временно расположенный в одном из подвалов. С ранеными ушла и Олеся.

Гусев смотрел на нее из окна. Девушка шагала, опустив голову, не чувствуя его взгляд.

Неожиданно для себя Павел перекрестил Олесю.

Поскольку и комбат, и особист уже знали обстоятельства схватки Гусева с уголовником, нечего было и думать о том, чтобы выдать полученную в ножевой драке рану за боевую. К тому же Павел по-прежнему держался на ногах, и в медсанбат его не отправили.

Глава XVIII Стреляющая тишина