Штрафники

Фадеев стал белым, как смерть. Сталин пыхнул трубкой, спросил холодно, неторопливо, кем представлена книга, а, узнав, повернулся к члену редколлегии "Нового мира" К. Федину. Тот медленно сползал со стула...

- Тылантлива ли кныга? - поинтересовался. - Тылантлива, считаете? - С минуту молчал, оглядывая перепуганных писателей. - Ну, так пусть идет...

- Чего вдруг вылез Бубеннов? - позднее спросил я у старого писателя, который, как и я, получал в "Новом мире" очередной "кирпич" - рукопись для рецензирования.

- Стыдно говорить! Юра Трифонов полукровка, а харя Бубеннов, известно...

Вот так, господа хорошие!... Черносотенному роду нет переводу! Ну, как тут не вспомнить еще раз нашу дорогую агентуру интернет-ФСБ!

Однако моей рукописи о студентах МГУ жизнь пока что улыбалась. Дома меня ждало письмо от Константина Симонова, сообщавшего, что повесть принята и увидит свет в ближайшем номере журнала.

Тут же отправился в "Новый мир", где мне показали все рецезии на Свирского, в том числе от Валентина Катаева, члена редколлегии журнала.

Я просмотрел его пометки в своей рукописи и обмер. Катаевские замечания раз и навсегда отучили меня от привычно - "приподнятой" в те годы газетной стилистики. На полях, в трех-четырех местах, размашисто, красным карандашом, было начертано памятно, как выстрел: "Сопли!", "Вопли!" Снова "сопли!" И даже немыслимо многословно: "Сопли и вопли!" У меня сердце упало. Однако в завершении - "выправить и - в печать!"...

Но до "печати", оказалось, было еще очень далеко. Начиналась эпоха "космополитического" психоза предсмертных сталинских лет, о чем рассказал подробно в книгах "Заложники", и "На Лобном месте."

Признаться, опасался, отшвырнут, как котенка, попавшего под ноги. И вдруг, вся эта эпоха "вдруг"! - телеграмма от Панферова. "Печатаем!"

- Разговаривал с Костей Симоновым на секретариате, - доверительно сообщил Федор Иванович, увидев меня.. - Я забрал вас к себе...

Какие могли быть возражения?! И роман под названием "Здравствуй, Университет" напечатан в журнале "Октябрь", 1952 год, N°N°1-2.

Пресса была хорошей, и это напрасно: я - молодой автор-солдат еще очень мало что понимал о происходящем в годы предсмертного безумия "вождя и демиурга". В интернете ныне стоят осколки последней, более осмысленной части этой книги. В заголовке ее дальнейшая судьба: "Запрещенный роман".

С Константином Симоновым близко не сходился: он был "небожителем", на сворке ЦК, зверем бросился на "распятого" Михаила Зощенко...

Александр Твардовский - совсем другое дело... Впервые понял, Александр Трифонович ценит меня, как литератора, когда труды казахского классика вернул в отдел прозы, а мне передал через своего зама Бориса Закса просто: "Природа у казаха написана прекрасно, а люди картонные. Пусть Свирский пропишет людей..." Я "прописал", и казах получил свою медаль...

Понял, что он ценит меня и как личность, когда - после моих резких выступлений в СП о государственном шовинизме - я был изгнан отовсюду. . А Твард (так мы звали его) приказал своему отделу прозы (кажется, Инне Борисовой): - Григория Свирского из списка "внутренних рецензентов", кто бы нам ни звонил, не вычеркивать. Так и не вычеркнули, кто бы ни звонил. Ну, а то, что произошло далее , никто и предположить не мог...

К нам домой неожиданно пришла худющая маленькая Валя, дочь Твардовского, несчастная, заплаканная, сказала, что отец умирает. И он просил меня срочно передать Свирскому вот что...

К умиравшему Александру Твардовскому явился проститься член Политбюро. Валя не назвала его имя, а мы не переспрашивали. Так было принято тогда если имя не говорят, - не переспрашивать...

Был у отца с членом Политбюро, поведала она, трудный мужицкий разговор. Отец прервал гостя вопросом:

- А чего вы Свирского мучаете?

- А мы его не мучаем. Он говорит про нас то-то и то-то...

- Ничего он такого не говорит, - возразил Твардовский. - Это все ваши стукачи придумывают.

- Нет, Трифоныч, - Свирский думает, что он один, а он не один...

И Твард, знавший, что жить ему осталось несколько дней, с неделю, не более, вызывает в больницу дочь и отправляет ее к нам, чтобы предупредить Свирских: либо возле них пригрелся стукач, которого они принимают за друга, либо КГБ день и ночь прослушивает их телефон так же, как они прослушивали "Новый мир", годами накапливая для ЦК партии данные "об антисоветской сути" журнала, чтоб нас угробить.

Что кстати и подтвердилось в самом начала перестройки, когда раскаявшийся майор КГБ рассказал по московскому ТВ, как они налаживали всестороннее прослушивание квартиры Григория Свирского...

Я до конца своих дней буду помнить этот глубоко сердечный поступок умиравшего Твардовского, человека бесконечно мне дорогого. Умирал, а своих спасал...

Константин Паустовский и нанавистные ему "визгуны..."

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ