Штрафной батальон

Пьяный Виктор валялся на полу терраски, размазывая по лицу слезы и грязно ругаясь, а Игнат Фомич сидел на ступеньке и отмахивался от комаров веточкой. Пахло жареной рыбой, керосинками и мокрым бельем. Закрыв от Виктора хваленое южное небо, болтались по всему двору простыни. Скулил тоненько ребенок, наверное искусанный комарами. Сердито баюкал и ворчал старушечий голос. Виктор тяжко всхлипнул. Все сделалось вокруг невыносимо противным, все надоело, будто он торчит полжизни в этом вонючем дворе. Кто виноват, что он помчался в эту распроклятую Евпаторию? Мать! И во всей его разнесчастной жизни виновата мать. Она заставила Нину уехать, она поедом ела ее!

— Ведьма, зараза, старая курица! Сволочь! Вот подожди, вернусь… Дождешься! Убью! Пожалеешь еще! Ты мне жизнь спасла? Стерва! Ты меня заколотила в ящик!

Поведав хозяину свое горе, Виктор, однако, не открыл тайны, связывающей Лагина и его. Он был не настолько пьян, чтобы проговориться. Он не проговорился бы и в горячечном бреду. Он все отлично понимал и помнил, все давно пережитое кололо теперь изнутри так же остро, как в тот день, когда он встретил Шурку на бульваре. А сверх этой боли была бесконечная жалость к самому себе, обманутому Ниной. Значит, у них все было уговорено заранее? Он ее проводил, бежал, как дурак, за вагоном, а Шурка встретил ее здесь!

— Шалава, проститутка, я для тебя плохой? Нашла лучше? Хромого? Убью, гадина, вот посмотришь, убью тебя, попробуй только вернуться домой…

— Я очень сомневаюсь, что ваша жена вернется к вам, — вставил вежливо, но твердо Игнат Фомич.

Виктор привстал от неожиданности, с трудом сел, но уселся, привалясь к побеленной известкой стене. Звезды, качаясь, подмигивали над бельмами простыней. Старуха за перегородкой хохотнула.

Ему и в голову не пришло, что Нина может к нему не вернуться.

— Вы и дома вот таким же манером? И часто? — спросил старикан.

— Что часто? — не сообразил сразу Виктор.

— Напиваетесь.

Но Виктор уже понял, дошло. Уловил он и издевку в голосе старика и то, что надоел он, Виктор, ему до чертиков.

Утром супился, прятал глаза. Стыдно было Виктору за вчерашнее. Клял себя в душе на чем свет стоит: «Жаловался! Откровенничал! А полегчало? Шиш». Выложил молчком десятку за постой и сверх того пять червонцев.

— Это, Игнат Фомич, на завтрак.

Дед бодренько напялил панамочку, прихватил авоську, сунув туда пустую бутылку на обмен. Понял, что надо человеку опохмелиться.

Женский голос во дворе громко спросил деда:

— Гнат Хомич, спит ще ваш московский квартирант, або снова ругает жинку? Скажить ему, щоб не журився. За чем его жинка сюды приихала, то и достанэ. Дытыну ему привезе!

Игнат Фомич что-то тихо и длинно ответил.

— Тю-ю, может, оно и не так! — опроверг женский голос. — Сколько хочете случаев таких бывает. Сами виноватые, а на жинок валят. А те, дуры, бегают по докторам, носят им гроши. Помните, года три назад Надя жила у меня? Беленькая, с зонтиком все ходила. Ты, говорю ей, хлопца хорошего найди. Шо тебе грязи? То медицина, бо поможет, або и нет…

Виктор до боли вдавил лицо в подушку, кусал губы, задыхаясь от обиды… Так и лежал, пока старик не вернулся.

Полная черноглазая женщина лет тридцати пяти внесла кастрюлю с горячим борщом, стрельнула любопытными и лукавыми глазами на квартиранта, спросила хозяина:

— Где у вас глубокие тарелки, Гнат Хомич? Давайте налью. — И обратилась к Виктору с нескрываемой жалостью: — Попробуйте свеженького. Салом затертый! В вашей Москве такого не сварят.

Поднесли стаканчик «Кокура» и ей. Не отказалась. Присела на минутку. Выпили по второй, Виктор осмелел, а то все стеснялся глянуть в лицо Галине Нефедовне, боялся, что она ухмыльнется и скажет то, что говорила старику во дворе. Или станет задавать вопросы. Да кто они есть, зачуханные провинциалы… Они и не видели настоящих людей.

— Вот мы с генералом Травкиным в Потсдаме отрывали! — начал врать Виктор, и понесло его, понесло… Парил!

Потом, в поезде, когда проснулся на боковой верхней полке, стыдился вспомнить и жалел обо всем: о том, что трепался и что адрес свой оставил деду. Эх, вообще не стоило приезжать. Ничего не знал бы, ничего не видел бы и ни о чем понятия не имел. А теперь не заспать, не пропить, мерещится одно и то же, как Нина руку Шурке подает, как смотрит на него, на Шурку, нежно и влюбленно, так и слышится: «Ну, миленький, ну подымайся осторожненько, вот так, молодец…» Господи, с ума сойти можно! Она же таких ласковых слов и не знает. Ему, Виктору, их она не говорила никогда! И на него, на мужа, таким взглядом и не глядела.

Игнат Фомич обещал написать Виктору, если прослышит о Лагине что-нибудь. У старика, коренного евпаторийца, уйма знакомых по приморским поселкам, встретит кого на базаре в воскресенье, не трудно же порасспросить. Виктор продиктовал адрес, благодарил спьяну за не полученные еще сведения, не представляя себе, однако, какими они должны быть. Лез целоваться, хвалился, что Курносовы расправятся с Шуркой как бог с черепахой, а Нинка, дрянь подлая, приползет к мужу на коленях, рыдать будет, умолять будет, но он ее не простит.