Штрафной батальон

В счастливом нетерпении Фекла ждала с фронта Колю. Но Временное правительство, правившее вместо скинутого царя, не соглашалось на замирение и призывало воевать до победного конца. Конные казаки разгоняли митинги, а тех смутьянов, что выступали против войны, сажали в тюрьмы. Рабочие не боялись тюрем и казаков. Демонстрации с красными флагами ходили по городу. «Хлеба!», «Да здравствуют Советы!» — написано было на полотнищах. Начались стачки, забастовки, бунты. То бунтовали против тирана, нынче против Временного правительства.

Неразбериха и сумятица перемежались днями, а то и неделями такой тишины, будто и не происходило никакой революции. Покупательницы примеряли ночные чепчики с кружевами, выбирали перышки для шляпок, пуговицы для жакетов тщательно и капризно. Месье Оливье ездил, как и до переворота, к семье на дачу в конце недели и раздражался, что поезда из-за беспорядков опаздывают. Только эту неприятность и доставил ему переворот.

Осенью в Москве стало беспокойнее. Ночи не проходило без стрельбы. Многие магазины и лавки совсем позакрывались. Месье Оливье объявил мастерицам, что с рождества вынужден прекратить торговлю, и всех рассчитал. Только Анисью и Феклу попросил еще послужить у него, продать оставшийся товар.

В ноябре в городе загрохотали бои, страшно было нос высунуть на улицу. Пушки били по Кремлю. Побоялись Анисья с Феклой возвращаться из магазина домой и всю ночь просидели в пассаже под своим прилавком. А когда на другой день к вечеру выбрались, голодные, перепуганные, на Неглинную и помчались в мастерскую, то там уже не было ни мадам Авроры, ни ее мамаши, ни кухарки. Кинулась Анисья в Маклаковский дом к месье Оливье, но всю его семью и его самого как ветром сдуло. Француз сбежал.

Подружки перетащили из его квартиры в свою все съестное, что там нашли, и одежду, что висела забытая в шкафах, иные вещи — перины, одеяла, и пока шла стрельба еще долгих три дня, они не выходили наружу, заперлись на все замки, приволокли к двери тяжеленный сундук и все посланное им богом имущество разделили честно между собой, не сомневаясь, что кухарка, удирая, тоже много чего прихватила.

Стрельба закончилась, власть взяли Советы. Над дворовой аркой развевался красный флаг. Украшенный флагами, проехал по бульвару трамвай, из него высовывались рабочие и солдаты с ружьями, в шапках с красными ленточками и орали во всю силу: «Революция победила!»

На площади у бульвара собрался народ на митинг. Горластый парень в кожаной тужурке стоял на ящиках и, размахивая резко рукой, кричал, что в феврале была не наша революция, а буржуйская, а вот теперь свершилась настоящая, рабоче-крестьянская, чтобы все пролетарии и вообще угнетенные люди получили свободу и имели право жить хорошо.

Представитель советской власти по Маклаковскому дому и всему двору, слесарь Кусков, привел в квартиру солдатскую вдову Голошубову с двумя маленькими ребятишками и указал на нее Анисье и Фекле:

— Вот вам новая соседка. Покажите ей, какую тут комнату свободную занять.

— Мы тоже заняли, — призналась Фекла, пугаясь, что суровый слесарь закричит: «Как вы посмели без позволения!»

А он добродушно согласился:

— Правильно. Надо же и вам где-то обитаться. — И, вынув из широкого кармана тужурки сложенную пополам тетрадку, приказал: — Называйте фамилии. Запишу жильцов, какие в вашей квартире есть на сей день. Чужих, кто самовольно полезет, не впускайте.

Вот тогда, обрадовавшись счастливому случаю, Фекла назвалась Калерией, именем, лелеянным для себя давно. Анисья, перебравшись вместе с матерью в дальнюю комнату мадам Авроры, тоже не отстала от подруги и решила, что ей в самый раз подойдет имя прежней хозяйки жилья.

Калерия заняла обе бывшие смежные спальни, обставив их мебелью из квартиры месье Оливье. Непроданный в магазине товар, чудом уцелевший, не разграбленный, они с Авророй до последней пуговички уложили в баулы, наняли извозчика и перевезли к себе. Время настало беспорядочное, никто никого не спрашивал, что и откуда несешь или везешь. Все едино, не они, так грабители какие-нибудь поживились бы. Не охранялся пассаж. Да и что его караулить — пустой.

Зиму семнадцатого и весь голодный и холодный восемнадцатый год Калерия и Аврора прожили не тужа, продавая и выменивая на продукты сорочки, лифы, кружева, благо был рядом Сухаревский толкучий рынок. За лисью шубку, позабытую мадам Оливье, выручили полмешка муки и мешок картошки. И со службой у них получилось хорошо — обе устроились в бакалейной лавке на Трубной площади, приносили себе на ужин то фунт пшена, то кулечек чечевицы для супа. Одно удручало, что безнадежно пропали, будто бумажные николаевские деньги, мечты о богатстве, о собственном магазине. Не будет больше в России ни бедных, ни богатых. Все люди трудящиеся, все равные. А Калерии ужасно хотелось жить лучше других, чтобы ей завидовали.