Штрафной батальон

– Да бросьте вы, ребята! Чепуха все это, – возразил Акимов. – Нагнал на него комбат страху за Колычева, он и не соображает с перепугу, что мелет… Без толку нас на испуг брать. Все четверо крещеные-перекрещеные, знаем, под чем ходим. И остальные что к чему понимают. А если и драпанула какая сволочь – туда и дорога. Сам себе приговор подписал. Стоит из-за одного подонка переполох поднимать!..

– Так-то оно так, – согласился Бадаев. – Только не завидую я тому, кто ему под горячую руку попадется. Чует мое сердце – птенец с характером. Видал я таких в бою, знаю. Хлипкий, хлипкий, а упрется – пиши пропало. Не дрогнет рука, если понадобится «освободить» кое-кого от судимости в связи со смертью при защите Родины…

– Вот именно. Допишут после боя в общую кучу потерь, и вся недолга, – желчно подтвердил Курбатов.

* * *

Следующий день выдался дождливым. С утра так развезло, что даже в наряд на полевую кухню, куда за благо попасть почитали, добровольцев не нашлось. Пришлось выделять приказным порядком.

После поверки собрал всех вокруг печи. Сначала ознакомить с очередной сводкой Совинформбюро. Читать поручил Рушечкину. Что ни говори, а голос у него внушительный, величавый, под Левитана работает. Потом, отложив газету, приступил к главному:

– Вчера у нас с ротным состоялся неприятный разговор. Скоро в бой, а у командования батальона возникли серьезные сомнения насчет нашего взвода. Может, и еще кто, как Тихарь, о дезертирстве подумывает?..

Пока говорил, исподволь наблюдал за выражением лиц штрафников, подмечал, кто и как реагирует. А когда упомянул, что за неисполнение приказа в боевой обстановке командирам рот и взводов предоставляется право применять оружие, кто-то пораженно присвистнул.

Обстановку разрядил Кусков.

– Понятненько! – с удовлетворением заключил он. – Это, значится, как у нас в десантных. Если запасной не открывается, то отрывай… Больше не пригодятся. Я за себя так скажу, взводный. Мне моя судимость – как кость в горле. И если я в бою вдруг спутаю ориентир и побегу не в ту сторону – пусть первый патрон из твоего «ТТ» мой будет!

У Кости Баева дыхание перехватило:

– Я два раза раненный. Со смертью в прятки не игрался. Не боюсь подыхать. Но только не от своих. Как трус не желаю принимать. Так что, взводный, не сумлевайся: жив буду – не подведу. Спины моей немец не увидит. Ты тоже. Слово…

Скептический, заносчивый Шведов, чуждый всякой, как он выражался, слюнявости, и тот, ломая гордыню, признал:

– Я не обижаюсь, что в штрафной попал, – поделом. Что искал, то и нашел. Но что касается воинской доблести, то ты, Колычев, не думай, что мне она безразлична.

Штрафники согласно кивали головами, поддерживали товарищей одобрительным гулом. Но выступать больше никто не стал. А хотелось Павлу услышать, к примеру, Кабакина или Рушечкина. Но не разглядел их за чужими спинами.

Разойдясь по местам, переваривали услышанное. Собравшись побриться, Павел раздобыл прибор, намылил щеки. Подошел цыган. Как всегда, достал пачку «Звездочки», повертел в руках: предлагать вроде неудобно, занят человек. Задымил сам, сосредоточенно посапывая и поглядывая на Павла сбоку. То ли дожидался, когда он бриться закончит, то ли с мыслями трудно собирался. Наконец он решился:

– А и что говорить, я, взводный, того – цыган. Темнота. Не учился, как некоторые. Зады лизать тоже не привыкший. А паря ты правильный. Держи пять и знай: Данила никогда не побежит. Может, я в лагерях-то не одну косую встречал. Она там за мной, может, с колуном гонялась. А я от нее когти не рвал. Честно скажу – сама отваливала. И здесь не побегу. Рядом буду. Увидишь. У цыгана слово верное, не как у Кускова. Он треп любит, ему какая вера?

Руку его протянутую Павел взял, да и покаялся: с такой радостью ее Салов тиснул, что пальцы сплющились и одеревенели. Ему бы подковы в цирке гнуть да кочерги узлом завязывать.

– Осторожней, ты!.. – отдернув руку, поморщился от боли Павел.

Цыган, светясь довольством, смотрел на него с выражением превосходства, совсем как мальчишка, одержавший верх.

– Это я так, шутя. А если хрустну по-настоящему – ни один лепило не склеит, хоть профессором будет! – похвастался он и, сдвинув угрожающе брови и снизив до предела голос, неожиданно предложил: – Любого придавлю, только укажи…

Поздним вечером появились во взводе Карзубый и Яффа. Прямых улик против них не было: сами дезертировать не пытались и дезертирству не помогали. Обоих поэтому отпустили. Можно бы было посчитать, что отделались легким испугом, если бы не разительная перемена, происшедшая в отношениях бывших дружков. Будто черная кошка пробежала между ними, пока находились в особом отделе.

Карзубый от порога решительно прошел на свое место, а Яффа, войдя следом, подозрительно замешкался, задержался около буржуйки, вроде перекурить. Боря Рыжий, который раньше от приближения Яффы в дугу сгибался, раньше всех понял, что к чему. Оглядев выжидательно того и другого, вдруг проявил неслыханную дерзость:

– Слышь, Яффа, ты что здесь устроил такой мандраж – потолок может рухнуть…